Елена Михалкова - Нежные листья, ядовитые корни

– А ну, хорош сводить с Иркой счеты, – вдруг резко сказала Савушкина. – Слышишь, Стриж? Нашли девочку для битья спустя столько лет.

Стриж ненатурально захохотала.

– Девочка для битья? Вот уж точно! Бьет себе, и бьет, и бьет… Что там было с несчастными детишками, напомни?

– Хватит, я сказала! – Сова повысила голос.

Двадцать лет назад этого было бы достаточно, чтобы Стриж заткнулась. Двадцать лет назад этого было бы достаточно, чтобы заткнулись вообще все, кроме Рогозиной.

– Как тебя их родители не прикончили, не понимаю, – не унималась Стриж.

– Я тебя саму щас прикончу, – процедила изменившаяся в лице Кувалда. – Это все вранье! Не смей повторять.

– О да, вранье! То-то тебя уволили с треском. Пинком под зад!

– И посадить могли, – вдруг встряла Шверник. – Если бы знали, как ты…

– Закрой пасть! – рявкнула Кувалда.

Света Рогозина подняла руку:

– Девочки, ну хватит, в самом деле! Сколько можно вспоминать старые обиды! Да и обиды-то были несерьезные… Так, мелкие обидки.

– О, неужели?

Это уронила Анна. Все смолкли и даже как будто подались в разные стороны, освобождая место на ринге для тяжеловесов. Анна по-прежнему стояла, держа в руках полотенце. Рогозина сидела в кресле как на троне, и пушистые золотые волосы, сияющие над головой, усиливали сходство.

Противостояние бывшей королевы и бывшей помешанной.

– Несерьезные обидки? – саркастичная улыбка заиграла на губах Анны. – Как мило!

– Я сказала что-то не то?

Вопрос был задан с невинностью, граничащей с издевкой.

– Обидки – это далеко от того, что мы чувствовали на самом деле.

– Ты-то тут при чем? – влезла вездесущая Лосина. – И кстати, за себя говори!

Но ее подчеркнуто не заметили ни Липецкая, ни Рогозина.

– Мне очень жаль, что я тебя задела, – огорчилась Света. На этот раз Маша не могла понять, всерьез Рогозина или издевается.

– Мне тоже жаль, – кивнула Анна. – Жаль, что ты пренебрежительно отзываешься о прошлом. Ты пытаешься выставить ничтожными события, которые имели для нас огромное значение. И для меня, и для остальных.

– Анна! Это было давно!

– Как видишь, аукается до сих пор.

– Извини, в этом я уже не виновата.

– То есть ты не думаешь, что в происходящем есть и твоя доля ответственности?

Рогозина подалась вперед.

– Ты о чем?

– Мне действительно нужно сказать об этом вслух?

– Да, пожалуйста.

– Ты прекрасно знаешь, о чем говорит Стриж, – с прежним спокойствием проговорила Анна. – К слову о том, кто кого натравливал: это ведь ты делала, Света. Мы все здесь ссоримся, развлекая тебя. Ладно, почему бы и не поразвлечься, в конце концов. Ты оплачиваешь этот банкет и хочешь не только хлеба, но и зрелищ. Пускай! Но только не делай вид, что ты здесь ни при чем. А главное – не смей обесценивать мои чувства. У меня не было никаких, как ты выразилась, обидок! Я просто подумывала убить тебя, и один раз почти сделала это.

Как нелепо звучит это «убить тебя» из уст взрослой, внешне невозмутимой женщины, подумала Маша.

Рогозина откинулась на спинку кресла. Маше показалось, что в зеленых глазах мелькнуло удовлетворение, но она уже ни в чем не была уверена.

– Липецкая, ну правда, ты-то куда лезешь? – мрачно осведомилась Кувалда. – Тебя в школе за сто верст обходили, как бешеную собаку.

– Бешеных собак не обходят, – вдруг сказала Саша, не глядя на Анну. – Их обычно стараются застрелить.

– Вот именно, – кивнула Анна. – Ты попала в точку. Ну что, Коваль, освежить тебе воспоминания о бешеной собаке? А тебе, Люб? А тебе, Света?

Она выглядела очень спокойной, но теперь всем, а не только Маше, стало ясно, что ее спокойствие – маска. Что бы ни вспомнилось Анне Липецкой из прошлой жизни, она с трудом держала себя в руках. Темные глаза встретились с зелеными: секунда – и Рогозина улыбнулась краешком рта, словно ей показали что-то очень приятное, но секретное, что никому нельзя выдавать. «Да она отлично знает, о чем говорит Анна, – поняла Маша. – Это все очередное притворство».

– Батюшки! Еще одна жертва режима, то есть ой, школьной травли! – Лосина с преувеличенным изумлением всплеснула руками. – Не может быть! Да у вас тут прямо какой-то сраный Освенцим!

– Господи, вот же ты дура, – не выдержала Стриж.

– А ты шалава, – невозмутимо отозвалась Лось.

Стриж начала подниматься. «Вот только драки нам не хватало!» – ахнула Маша. Болела бы она за Стрижа, но ставить было бы разумнее на Лося.

Но тут Савушкина обратила кроткий взгляд на Анжелу, и Маша вспомнила давний урок истории, на котором Любка единственный раз в жизни, кажется, делала доклад. Тогда-то и выяснилось, к удивлению многих, что по отцу Любка – Финкельштейн. Смеяться над еврейской фамилией стал бы только кретин, а после того, что именно Любка рассказала о судьбе родственников по отцовской линии, еще и подлец. Такого сочетания в десятом «А» не нашлось.

«Зря Лось упомянула про Освенцим».

– Ты бы, Анжела, думала хоть иногда, прежде чем пукать ртом, – лениво посоветовала Савушкина. – Воздух же портишь.

– А ты еще одна шлюшка! – отбрила та, не раздумывая. – Думаешь, у нас тут коллективный склероз? Про охранника все забыли? А вот утрись!

– Охранник-то, должно быть, не слишком возражал, – вдруг подала голос Мотя. – А вот Друзякина не очень обрадовалась, когда у нее деньги слямзили.

Друзякина была фамилия географички. Маша не сразу вспомнила, что в десятом классе действительно был скандал – у учительницы из сумки украли деньги. Она не знала, много ли взял вор, помнила только, что его не нашли. Приходили усталые женщины из милиции, разговаривали со всеми вместе и с каждым по отдельности, потом директор произносил пламенную речь о том, что поступок одного бросает тень на всех…

История так ничем и не закончилась. Кроме того, что географичка отказалась работать с их классом: неоспоримо было доказано, что никто другой на перемене не заходил в кабинет географии. В качестве замены поставили завуча, и до конца года десятый «А» забыл о контурных картах и прочих никому не нужных глупостях.

«Получается, Мотя знала, кто украл деньги? И намекает, что это Анжела?»

– Бегемотина, ты о чем? – прищурилась Лось. – Все мозги салом залило?

Для Маши это стало последней каплей. Взрослая Анжела Лосина растворилась, и место ее заняла пятнадцатилетняя Лось.

«Повторяется то, что было в школе. Мотю унижают. Над Шверник смеются. Стриж выросла и пытается дать сдачи Кувалде, не понимая, что скачет по тому же замкнутому кругу. Черт возьми, надо было прожить столько лет, чтобы ничему не научиться?!»

Она встала. Все, с нее хватит. Они превращаются в обезьян, швыряющих друг в друга пометом. Взрослые женщины! С семьями, с детьми! Что с ними делается? Ей-богу, предположение Липецкой о том, что в вино подсыпали дурман, кажется не таким уж неправдоподобным.