Елена Михалкова - Нежные листья, ядовитые корни

А потом Маша сказала, стараясь сдерживать дрожь: «Познакомьтесь, это Света Рогозина».

А Илюшин ответил: «Я так и подумал».

И лишь сам Бабкин стоял дурак дураком, чувствуя только, что зверски болит укушенное плечо и хочется расчихаться от едкого запаха химикатов.

Он бросил в воду последнюю пригоршню камней, отряхнул ладони и поднялся.

– Ну что, пойдем?

Маша тоже встала.

– Юльку ужасно жалко. Столь многого добиться – и бросить все силы на месть… И кому! Человеку, который не стоил и сотой части этих усилий.

– Рогозина покалечила ее куда серьезнее, чем казалось со стороны. – Илюшин наклонился и подобрал сухой черный прутик. – Не будет здоровый человек хирургически менять лицо, чтобы стать похожим на своего врага.

– Вот тебе и склонность к нестандартным решениям!

Макар прицелился и с силой выбросил руку. Палочка, крутясь, взмыла вверх.

– Просто эту стрелу пустили очень давно, – сказал он. – И все это время она летела в цель.

Прутик упал в воду и поплыл в отражении облака, похожий на птичку, затерявшуюся очень-очень высоко.

Два месяца спустя

Мотя плюхнулась на скамейку, сбросила разношенные сандалии и с несказанным облегчением вытянула отекшие ноги. Фууух! Хорошо-то как в теньке!

Все сиденье было усыпано желтыми лепестками, как конфетти. Липа уже отцветала, но воздух все равно звенел от сладости. Мотя зажмурилась и глубоко вдохнула. Дышим, дышим…

– Губанова!

Матильда открыла глаза. Перед ней стояла Белла Шверник в белоснежной хламиде до пят и разглядывала ее с откровенным удивлением, словно на скамейке был выставлен музейный экспонат.

– Привет, Чарушинская! – благожелательно сказала Мотя и лениво вскинула растопыренную ладонь.

– Да какая я тебе… – с полоборота завелась Белка, но, осознав, как к ней обратились, растерянно замолчала. – То есть да, здравствуй.

Она еще раз беззастенчиво оглядела Мотю сверху донизу, от босых ног с внезапным ярко-синим маникюром до детского ободка в цветочек, скромно прятавшегося в губановских вихрах. Взгляд задержался на животе.

– Ты что, опять беременна? – недоверчиво спросила Белла.

– Ага, – с удовольствием подтвердила Мотя.

– Но ты похудела! – возмутилась Белла.

– Ага, – согласилась Мотя.

Это была правда. Когда два месяца назад Маша Елина вытащила ее из номера, показала ей женщину в наручниках и сказала, что это Света Рогозина, с Мотей что-то случилось. Во все глаза смотрела она на потасканную немолодую тетку и пыталась совместить с той Рогозиной, которая пихала ей бутерброд: «Жуй, бегемотина!»

И Моте удалось. Она отчетливо увидела на месте кудрявой Светки эту невнятную бабу с озлобленным лицом. Баба требовала от Моти, чтобы та жрала, и обещала, что тогда не обидит ее, потому что чавкающая Губанова ее развлекает.

«И я ее слушалась. Слушалась столько времени!»

В эту секунду в Мотиной голове что-то щелкнуло. Поезд, двадцать лет бежавший по одному кругу, перешел на другие пути.

– Я отказалась от бигмаков и пива, – поведала Мотя ошеломленной Шверник. – Перешла, так сказать, на здоровое питание! И тебе рекомендую! Укрепляет эту, как ее… прану!

– Прану?!

– И брахмапутру, – подтвердила Мотя. – У меня уже ого-го какая!

Она удовлетворенно похлопала себя по животу.

Белла, с каждой секундой все сильнее убеждавшаяся, что Губанова съехала крышей, теперь почти окончательно утвердилась в этой мысли. Правда, психическое заболевание Матильды, как ни отвратительно было признавать, пошло ей на пользу. Во-первых, Бегемотина сказочно похорошела. Во-вторых, держалась так раскрепощенно, что Белла даже слегка растерялась.

Но позволить какой-то там Губановой быть на высоте она не могла.

– Опять мальчика ждешь? – Шверник кивнула на выпирающий живот и изобразила выражение крайнего сочувствия на лице. – Не представляю, как ты будешь с пятью пацанами… Ужас! Ну вы хоть решили, как назовете?

– Машкой! – объявила Мотя и поднялась. – Извини, Бел, вон муж мой идет. Увидимся!

Сандалии подхватила одним пальцем и так и пошлепала по дорожке – босая, в красном платье, с душистыми цветками липы в волосах.

Белла посмотрела ей вслед, чувствуя, что настроение испортилось безнадежно на весь день, и брезгливо стряхнула с подола налипшую золотистую чашечку.

В этот двор Саша забрела случайно. Ну, не совсем случайно – адрес-то у нее был, и номер телефона тоже. Но она попросила его не звонить, и он послушался. А позвонить первой было страшно.

Саша старательно отгоняла сожаление и убеждала себя, что все прекрасно, она всем довольна, это и есть цивилизованные одноразовые отношения. Где ключевое слово – цивилизованные, а не одноразовые.

Но она случайно выяснила, что его дом находится неподалеку от ее новой работы, и маршрут до него выглядел многообещающе приятно – через длинный тихий сквер, так почему бы и не прогуляться, решила Саша.

Теперь она стояла, задрав голову перед высоткой, втиснутой между двумя старыми пятиэтажками. В верхних окнах плескалось по красному заходящему солнцу.

Во дворе заскрипели качели, и Саша обернулась. Мальчишка лет пяти раскачивался, старательно вытягивая ножки вперед-назад. Рядом с ним на соседней доске сидел светловолосый парень в кепке – то ли старший брат, то ли молодой папа – и время от времени посматривал на Сашу.

Она теперь часто ловила на себе взгляды. Сначала ее это смущало: каждый раз казалось, что с лицом приключилась какая-нибудь неправильность – или тушь размазалась, или щека испачкалась. Потом понемногу привыкла.

Скрип качелей действовал успокаивающе. Саша отошла в сторону и присела на перекладину невысокого заборчика, надеясь, что поблизости не найдется бдительной старушки. Почему-то именно старушкам очень нравилось ее стыдить.

Все, что было до апреля, вспоминалось сейчас как затяжная болезнь. В «Тихой заводи» она разрывалась на части: одна Саша твердила, что должна немедленно показать Юре папку с компроматом на его жену. Вторая Саша молчала. Вторая Саша думала, что это гадость. «Она его обманывает!» – «Это их семейное дело». – «Ты должна открыть ему глаза!» – «Он сам не хочет их раскрывать».

У другого человека этот выбор не вызвал бы и тени сомнений. Саша Стриженова чуть не сошла с ума, пытаясь заставить саму себя действовать в собственных интересах.

А потом она увидела перепуганную жалкую Савушкину. Любка отчаянно храбрилась, но все равно напоминала описавшегося щенка, не знающего, что ему делать: прятаться, маскировать лужу или юлить перед хозяином. И выбор на этом закончился сам собой.

«Есть вещи, на которые я не пойду ради него. Странным образом эта мысль приносит мне чувство невероятного облегчения. Я не настолько люблю его! – я повторяю это снова и снова. Я не настолько люблю его, чтобы сделать подлость.