Дороти Сэйерс - Медовый месяц в улье

– И на нее дружно завыли певцы!

– Почему бы и нет, черт побери? Я требую нежной музыки! Отпустите меня, девушка! Посмотрим, чем нам поможет Би-би-си.

Она разжала руки и в свою очередь проводила его взглядом до радиоприемника.

– Стой там, Питер. Нет, не поворачивайся!

– Почему? – Он послушно замер. – Что, мое жалкое лицо начинает действовать тебе на нервы?

– Нет, я просто восхитилась твоей спиной. У нее такой упругий абрис, одно удовольствие смотреть. Разит наповал.

– Правда? Я-то не вижу. Но надо сказать портному. Он всегда дает мне понять, что моя спина – это его заслуга.

– А твои уши, затылок и переносица – тоже его заслуга?

– Никакая лесть не будет слишком грубой для представителя моего жалкого пола. Я урчу, как кофемолка. Но лучше бы ты выбрала более отзывчивые части тела. Трудновато выражать любовь затылком.

– В том-то и дело. Мне нужна роскошь безнадежной страсти. Чтобы я могла сказать себе: “Вот его обожаемый затылок, но никакими словами мне его не смягчить”.

– Я бы не был так уверен. Однако постараюсь отвечать твоим требованиям. Избранница владеет моим сердцем, но костям хозяин я. Скелет нетленный до поры послушен веленьям бренной плоти и души [231]. Какого черта я тут торчу?

– Ради нежной музыки.

– А, точно. Итак, мои маленькие менестрели с Портленд-Плейс! [232]Отрок в миртовом венке и плющом увита дева! [233]

– Хрррр! – отозвался динамик. – …Затем подготавливают ложе. В компост следует внести хорошо перепревший конский навоз или…

– Спасите!

– Ну, хватит, – сказал Питер, выключая радио, – вполне достаточно.

– Какой извращенец.

– Отвратительно. Напишу возмущенное письмо сэру Джону Рейту [234]. Это неслыханно: только человек переполнился самых чистых и святых чувств, вообразил себя Галахадом, Александром и Кларком Гейблом одновременно, когда он, так сказать, оседлал облако и вознесся в небеса…

– Мой бесценный! Это точно не херес?

– Херес! – Его настроение взмыло ввысь и низверглось фонтаном конфетти. – Клянусь тебе священною луной… [235]– Он запнулся, жестикулируя в сторону темного угла. – Эй! Кто повесил луну не с той стороны?

– Какая небрежность со стороны осветителя.

– Снова пьян, как обычно… Возможно, ты права насчет хереса… К черту луну, она протекает. О дщерь луны, не вызывай во мне прилив морской! [236]– Он обернул ножку лампы носовым платком и перенес ее, поставив рядом с Гарриет, так что оранжево-красное платье засияло в ее свете, как орифламма [237].

– Так лучше. Начнем все сначала. Клянусь тебе священною луной, что серебрит цветущие деревья… Обрати внимание на цветущие деревья. Malus aspidistriensis [238] . Приобретены администрацией специально для этой сцены за баснословные деньги…

Их голоса смутно доносились до Эгги Твиттертон, которая сидела, вся дрожа, в комнате наверху. Она хотела улизнуть по черной лестнице, но внизу стояла миссис Раддл и вела продолжительную дискуссию с Бантером, чьи реплики из кухни были не слышны. Она собиралась уходить, но раз за разом возвращалась со свежими аргументами. В любой момент она могла удалиться окончательно, и вот тогда…

Бантер вышел из кухни так тихо, что мисс Твиттертон услышала его, только когда точно под ней вдруг громыхнуло:

– Мне больше нечего сказать вам, миссис Раддл. Доброй ночи.

Задняя дверь захлопнулась, послышался звук задвигаемого засова. Бесшумно теперь не уйти. Потом раздались шаги на лестнице. Мисс Твиттертон поспешно ретировалась в спальню Гарриет. Шаги стали слышнее, они миновали развилку на лестнице и приблизились. Мисс Твиттертон отступила еще дальше и, к своему ужасу, оказалась в ловушке в мужской спальне, где пахло лавровишневой водой и харрисовским твидом. Из соседней комнаты доносилось потрескивание пламени, стук колец занавески по карнизу, тихий звон и журчание воды, наливаемой в кувшин. Затем засов отодвинули, и мисс Твиттертон, не дыша, скользнула в темноту лестничного проема.

– Ромео был зеленым дурнем, и яблоки на его деревьях зеленые и кислые. Сядь вот здесь, Ахолиба, и играй царицу в короне из виноградных листьев, со скипетром из камыша. Дай-ка твой плащ, и я буду изображать царей у твоей постели. Говори, пожалуйста, роль легко и без запинки [239]. Говори! Лошади бьются, терпенья в них нет… [240]Прости, сбился на другое стихотворение, но я бью копытом изо всех сил. Говори же, златоголосая леди. “Я – царица Ахолиба…” [241]Она засмеялась, и комнату огласила величественная чепуха:

– Питер, ты сломаешь кресло. Ты с ума сошел!

– Любимая, мне положено. – Он отбросил плащ и встал перед ней. – Когда я пытаюсь быть серьезным, то выхожу кромешным дураком. Это идиотизм. – В голосе зазвучали нерешительные ноты. – Только подумать – смешно же, – сытый, ухоженный, состоятельный англичанин сорока пяти лет в крахмальной рубашке и при монокле стоит на коленях перед женой – причем, что еще смешнее, перед своей – и говорит ей… говорит…

– Скажи мне, Питер.

– Не могу. Не смею.

Она подняла его голову, обхватив ладонями, и то, что она увидела в его лице, заставило ее сердце замереть.

– Нет, мой дорогой, не надо… Нельзя же так. Страшно быть такой счастливой.

– Вовсе нет, – быстро ответил он, осмелев от ее страха.

– Питер…

Он покачал головой, раздосадованный своим бессилием:

– Как мне найти слова? Их все забрали поэты, мне нечего ни сказать, ни сделать.

– Разве что добиться того, чтобы я впервые в жизни поняла их смысл.

Он не поверил своим ушам.

– Я это смог?

– Ох, Питер. – Как-то надо было его убедить, было очень важно, чтобы он верил. – Всю жизнь я блуждала в потемках… но теперь у меня есть твое сердце, и мне довольно.

– О чем же все великие слова, как не об этом? Я люблю тебя – с тобою я покоен – я пришел домой.

В гостиной было так тихо, что мисс Твиттертон решила, будто там никого нет. Она бесшумно спустилась по ступенькам, опасаясь, как бы не услышал Бантер. Дверь была не заперта, и она открыла ее дюйм за дюймом. Лампу переставили, поэтому она очутилась в темноте, но комната все же не была пуста. У дальней стены в ярком круге света замерли, как на картине, две фигуры: темноволосая женщина в огненном платье обвивала руками склоненные плечи мужчины, чья золотая голова покоилась у нее на коленях. Они были настолько неподвижны, что даже большой рубин на ее пальце не мерцал, а ровно сиял. Мисс Твиттертон обратилась в камень и не смела шагнуть ни вперед, ни назад.