Инна Бачинская - Ищи, кому выгодно

– Он сказал, что вас чуть не убили из-за ваших расследований, – тихо проговорила Ирина.

Журналист рассмеялся и махнул рукой.

– У Виталия богатое воображение, он все ставит с ног на голову! Мы врезались в дерево, потому что я имел неосторожность пустить его за руль. Знаете, есть люди, неспособные управлять автомобилем, и научить их невозможно. Какого-то центра в мозгу не хватает. В итоге у меня была сломана рука и пара ребер, а ему – хоть бы хны! Ни одной царапины… Наш Виталя – любимчик фортуны!

Ирина смотрела на него во все глаза, словно видела впервые, словно только сейчас рассмотрела в нем что-то пропущенное, не замеченное ранее: нормальный мужик, в джинсах и голубой рубашке, с серыми – все-таки они серые! – глазами, на подбородке ямка, мог бы постричься, седина, почти незаметная. Оказывается, вовсе не герой. Хорошая улыбка, лицо – сейчас растерянное, но она помнит его насмешливым и восхищенным… Сто лет назад, в день его рождения, в августе… Лев! Они пили шампанское, и она наклюкалась и приставала к нему с глупыми вопросами о судьбе и предназначении… И он ответил… Что же он сказал тогда? Он сказал, что судьбы нет, а есть выбор! И, делая выбор, мы выбираем судьбу…

Она перевела взгляд на Василия, который спал, не подозревая о судьбоносных решениях, которые ей предстояло принять. И она бросилась как в омут головой:

– Вы должны меня ненавидеть! Ведь вы даже не можете быть уверены, что… – Она не посмела закончить фразу, но Сергей ее понял.

– Знаете, Ира, я много думал и пришел к выводу, что это… не то чтобы не важно, нет, а не самое главное, скажем так. И потом, кто может поручиться – мой, не мой? А насчет ненависти… Сильно сказано! Какая там ненависть! Ревность, должно быть, взыграла… Убежал как пацан. Человек – ревнивое животное. Я потом много раз хотел позвонить вам, да так и не решился… Виталя считает, что я трус и дурак. – Он замолчал. Подошел, присел рядом, потрогал ручку ребенка, сжатую в кулачок, и сказал: – Знаете, Ира, я всегда хотел сына, и вот у меня вдруг появилась возможность его заполучить. И я… И мы эту возможность фиг упустим, так и знайте!

– Мы? – Ирина взглянула ему в глаза, впервые за все время.

– Я и Поттер, он в курсе.

Ирина рассмеялась и заплакала. Он привлек ее к себе, и они так и остались сидеть – молча, чувствуя сердца и тепло друг друга…

…В июле, когда продубленный нездешним солнцем и обветренный вольными ветрами дальних дорог Федор вернулся из Непала, на тумбочке в прихожей его ожидало письмо в большом красочном конверте – обратного адреса на конверте не было. Почтой в его отсутствие занималась соседка Мария Семеновна, которая ему симпатизировала. Она же поливала кактус Федора, цветущий раз в десять лет – как было обещано на крошечной этикетке с изображением пятнистого цветка, похожего на жабу, приклеенной к горшку. Кактус был подарен Федору учнями в день его рождения. Он еще заподозрил в этом некий тайный умысел, что-нибудь вроде намека на припаянную ему новую кликуху – «Федя-кактус» или «Философский корень», но, кажется, обошлось, во всяком случае, до его ушей ничего подобного не доходило.

Он сбросил на пол тяжелый рюкзак, прошел в комнату, упал на диван; помедлив, надорвал конверт. Письмо было от Елены Гетманчук. Старательный неровный детский почерк, концы строк съезжают вниз…

« Добрый день, Федор Андреевич… – начиналось письмо. – Пишет Вам Елена Миронова. Мы с Володей заходили к Вам, но Ваша соседка сказала, что Вы уехали в Индию ».

Федор усмехнулся. Соседка никак не могла запомнить, куда именно он уехал.

«Мы поженились десятого июля, были только моя мама и семья Володи, а гостей не было. У меня даже не было свадебного платья. Володе предложили контракт в Германии, и в августе мы уезжаем. Мама все время плачет, мы всегда ездили вместе – и к родственникам, и отдыхать, а кроме того, она боится заграницы.

Я хочу сказать Вам большое спасибо! Если бы не Вы, я даже не знаю, чтобы со мной было. Вы самый главный для меня человек, и для мамы. Для всех нас. Я никогда Вас не забуду! Вы очень много для меня значите.

Я и Володя желаем Вам счастья и творчества в жизни, и оставайтесь таким, каким мы Вас знаем. Вы замечательный человек! Володя тоже так считает.

Мы напишем Вам из Германии – может, когда-нибудь Вы приедете к нам в гости. У Володи есть Ваш электронный адрес…

До свидания, Федор Андреевич! Спасибо за все. Будьте счастливы.

С уважением,

Федор дочитал до конца и задумался. Верный привычке раскладывать все по полочкам и из всего извлекать глубинный смысл, он задался вопросом – что это? « Я никогда Вас не забуду », спасибо за все… не просто «спасибо», а « спасибо за все »… Фигура речи или признание в любви? Сожаления о несостоявшемся? И что она будет помнить, эта девочка – как он вытащил ее из передряги или как они целовались? И как она плакала оттого, что он не принял ее и ничего не позволил? Не дал себе воли… « Самый главный человек… для всех нас », « Федор Андреевич » – что это, дистанция? Прощание?

А что сейчас испытывал он сам? Сожаление, что отпустил и не дал состояться? Федор вздохнул. Перечитал письмо еще раз… «Я и Володя», «мы с Володей», «Володя тоже так считает»… Всюду Володя…

Он вспомнил, как Коваленко сказал, что «Ленка как вода, принимает форму сосуда», и еще о том, что без воды нет жизни… Ему повезло, этому математическому гению, подумал, невольно вздыхая, Федор, испытывая сожаление и непонятную тоску. У него будет верная спокойная жена, которая будет готовить еду, рожать детей, поддерживать огонь в очаге… Надежный тыл. А что еще нужно разумному человеку, занятому делом?

Разумному человеку, а не философу?

Вопрос был из разряда вечных вопросов о смысле жизни, и универсального, одного на всех, вразумительного ответа на него, увы, не существовало. А существовал свой у каждого мыслящего индивидуума. И даже не очень мыслящего. А он, Федор Алексеев, – зануда по жизни с мутной философией по любому поводу, как выражается бравый капитан Коля Астахов. И вообще, надо быть проще.

Федор снова вздохнул, положил письмо на журнальный столик и побрел в ванную, стаскивая по дороге футболку…

«С чего все началось?» – спрашивал он себя без конца, осторожно пробираясь узкими улочками во влажных тревожных сумерках.

В Тренте – в семьдесят пятом? С убийства того мальчика, Симона? Или все-таки в девяностые – в Испании, Португалии, на Сицилии?

А возможно, уже позже – в Нюрнберге и Берлине – в десятом?

Откуда, из какой зловонной темной дыры, поднялась на поверхность та ненависть, что теперь, казалось, носилась не видимая никем, кроме него, над этими сверкающими под ласковым солнцем лазоревыми водами? А вдруг он просто старый испуганный дурак, который видит страшные знаки там, где их нет? И замечает тайную угрозу даже в этом волшебном городе, так непохожем на сухую раскаленную твердь его родины? «Родина? – усмехнулся он. – Какая родина?» У таких, как он, ее не было уже тысячу с лишним лет. Думать, что она у тебя есть просто по праву рождения, – горькое и унизительное заблуждение. И вылечат от него быстрым и жестоким способом, выгнав, как вшивую собаку, за ворота дома, который ты считал отчим.