Лариса Капелле - Священный Грааль отступников

– Честно говоря, – с некоторым сарказмом заметила Кася, – скорее всего, верующие в основной своей массе таких глубоких вопросов не задавали. Они просто считали себя принадлежавшими к обеим церквям, полагая, что две с большей вероятностью спасут душу, нежели одна. Мне как-то трудно представить ремесленников, мелких лавочников и крестьян, погруженных в метафизику и без передышки ищущих ответы на экзистенциальные вопросы бытия.

– А мне кажется истинной точка зрения катаров. По их мнению, ортодоксальное христианство извратило в собственных интересах подлинное учение, сделав из Христа Сына Божьего во плоти. И, соответственно, сделало церковь наместницей божьей, призванной управлять миром. Ты думаешь, все были с этим согласны? Учитывая, кроме того, крайнее невежество, сребролюбие и прочие пороки священников и монахов…

– Вряд ли, – дала уговорить себя Кася, ожидая продолжения.

– Обратись к началу христианства, к тому знаменитому Никейскому собору, созванному императором Константином в 325 году.

Кася наморщила лоб, пытаясь вспомнить, что такого особенного произошло на этом самом соборе, но ничего путного в голову ей не пришло. Заметив ее потуги, Ланг пустился в объяснения.

– Тогда мне придется рассказать тебе, что привело к созыву этого собора. Идея единобожия давно привлекала Константина. Правда, в это время в Риме параллельно развивались две монотеистические религии: всем известное христианство и прочно забытый митраизм. Однако вначале император пытался обратиться к митраизму. Но жрецы отказали Константину в посвящение в мистерию Митры, так как грех братоубийства не мог быть искуплен. Тогда Константин обратился к менее щепетильным христианам. Однако христианство в ту эпоху было разрозненным, каждый проповедовал свою истину и был абсолютно не согласен с соседом. Вот в голову Константина и пришла эта гениальная идея: объединить христиан единой теорией, иначе бардака было бы не избежать.

– То есть если бы жрецы Митры были меньшими чистоплюями, Европа была бы митраистской? – хмыкнула Кася.

– Что-то в этом роде, но я, как профессиональный историк, к любым попыткам альтернативной истории отношусь скептически. Предпочитаю разбираться с тем, что и как произошло, вместо того, чтобы строить всяческие предположения. К тому же подобные теории обладают тем же запасом прочности, что и замки из песка.

– Это я уже слышала, – пробормотала Кася, – ну, что с этим собором?

– Константин решил собрать всех известных христианских епископов в 325 году. Собор в этом отношении удался: на него приехало около двух тысяч сорока восьми епископов, однако в результате последовать за выработанной помощниками Константина теорией о божественном происхождении Иисуса Христа, непорочном зачатии и идеей Святой Троицы согласились только две-три сотни. Остальные разъехались, возмущенные подобной идеологической эквилибристикой. Но Константина это не смутило. Иисус обязан был стать Сыном Божиим, на кону стояла идея божественного происхождения императорской власти, а следовательно – устойчивость империи и его собственной власти. И потом еще долго-долго значительная часть христиан не соглашалась с идеей богочеловека Христа.

– Поэтому ты считаешь, что точка зрения катаров более верная. Христос никогда не был человеком и поэтому не мог быть распят.

– А ты как думаешь? Да и не забывай слова Шекспира: «Еретик – не тот, кто горит на костре, а тот, кто зажигает костер!..»

Час от часу для Каси был не легче. Сначала Вензалинов, теперь Крис. Не день, а курс истории религий. Она вышла из лагеря, достала мобильник, набрала в поисковике митраизм, прочитала внимательно, потом так же быстро пробежала глазами историю Константина и Никейского собора. Крис был прав. Мессия Иисус, скорее всего, был сыном Иосифа и Марии и наследником Давида, а значит – царем Израиля. Более позднее изобретение Константина устраивало в первую очередь самого Константина и больше напоминало историю другого сына божьего – Митры. Учитывая, что Константину отказали в посвящении Митры, то он, как Ленин, пошел другим путем и изобрел собственного Митру. Действительно, история Христа подозрительно напоминала историю Митры. Рождение от девственницы, поклонение волхвов, их подарки: золото, мирра и ладан, создание святого причастия, проповедь, чудеса, смерть и воскрешение, и, наконец, второе пришествие и конец света – все это было заимствовано у митраистов. «За плагиат в то время наказаний не предусматривалось, да и как накажешь императора», – покачала головой Кася. Потом митраизм и христианство боролись за первенство еще в течение двух столетий, пока императрица Феодора в 548 году не наложила окончательно запрет на последователей Митры. В благодарность христиане сделали Феодору святой.

Честно говоря, версия Константина Касе нравилась гораздо больше. Конечно, этот император был в общем и целом человеком малосимпатичным, но, в конце концов, к этому его положение обязывало. А идея был гениальной. В самом деле, он в какой-то степени сумел подхватить и развить угасавшее в то время пламя митраизма, дать надежду и оправдание такой нелегкой земной жизни. Катары были, конечно, гораздо симпатичнее римской курии, но осуждение всего земного ей не нравилось.

Для них Христос никогда не рождался, а значит – не жил, не страдал и не умирал. Он просто сошел с неба в пятнадцатый год правления Тиберия. Потому что не надо плоти, не надо жизни, не надо природы, истории, ничего не надо. Наш дух просто заблудился на время в этом страшном материальном мире, и надо вернуть его обратно, в чертоги Отца Небесного. И вот этот Христос с призрачной плотью, призрачным страданием и пришел в мир с единственной целью: открыть людям, что в этом мире вообще не стоит жить.

«Могла ли она принять это?» – задала впервые себе вопрос Кася. Сразу так и не ответишь! Она как-то больше привыкла к призыву к совершенствованию мира и себя в мире, а вовсе не к призыву бегства из этого мира. И никак она не могла согласиться, что в этом мире все плохо и ужасно, что он состоит только из грязи. Она никогда так не чувствовала и не думала, и никто не мог заставить ее изменить свое мнение.

Кася не знала, могла ли она поверить в призрачного Христа катаров. Или ей был ближе тот, другой, живой, который может понять, что ты чувствуешь?

Принимала ли она человека таким, какой он есть: с его слабостями, пороками, злыми мыслями и добрыми делами, разрывающегося между злом и добром, любовью и ненавистью, великодушием и ревностью, заполненного до самой макушки противоречиями? Конечно, проще было объявить все это проделками дьявола – и никаких проблем. Никакого тебе выбора, свободы воли, никаких колебаний, сомнений, все ясно и понятно раз и навсегда. Но Касино сознание абсолютно отказывалось принять подобную картину мира, все ее существо восставало против.