Мария Спасская - Кукла крымского мага

— Ну конечно, — скептически усмехнулся Сирин. — Что еще могла придумать эта тупая тварь, чтобы снять с себя вину? Имени, конечно, она не назвала?

— Нет, — выдавила я из себя.

— Почему-то я так и подумал, — направляясь к шкафу, проговорил врач. — Где у тебя паспорт? Мне нужно оформить бумаги, как полагается.

— Я сама дам паспорт, — всполошилась я, представив, как Сирин залезет ко мне в сумку и увидит россыпь крымских фотографий.

Свободной рукой я начала отлеплять пластырь, крепящий систему капельницы к вене, но Викентий оказался проворнее меня. Он в два шага пересек палату, распахнул дверцу шкафа и вытащил из верхнего отделения мою сумку. Перевернув сумку кверху дном, вытряс ее содержимое на постель и, как зачарованный, смотрел на разлетевшиеся по одеялу фотоснимки. Присев на корточки, взял одну фотографию и некоторое время так сидел, не шевелясь и рассматривая улыбающееся лицо Татьяны и румяное Алеши. И сквозь толстые стекла очков пристально всматривался в папины веселые глаза, пытаясь найти в них малейшие угрызения совести. Но угрызений не было. Был только удалой задор человека, которому все по плечу. Играя желваками, Сирин поднялся, спрятал снимок в карман халата; собрав все с постели, запихнул обратно в сумку, потом небрежно вынул иглу у меня из руки. Откинул одеяло и приказал:

— Выметайся отсюда!

— А как же операция? — опешила я. — Я больна, у меня отказала печень…

— Не будет никакой операции, — рявкнул Сирин, рывком стягивая меня с кровати и кидая поверх одеяла вынутую из шкафа одежду. — Ты здорова. Это ты донор, понимаешь? Ты была нужна отцу как поставщик органов. Только поэтому Макс о тебе и вспомнил.

— Вы это серьезно? — теперь уже не поверила я.

Вранье! Отец не мог так со мной поступить! Но память, будя воспоминания, включила в голове задушевный голос отца. «Ты — мое будущее, Женька!» Теперь эта фраза обрела новый смысл. Я — папино будущее. И его печенка.

— Я похож на шутника? — прорычал Сирин, шарахая кулаком о стену.

— Тише, больных перебудите! — пролепетала я.

— Нет никого на этаже, мы с тобой одни, — процедил Сирин.

— А где же медсестра?

— Должно быть, в дороге. Едет домой. Я ее уволил за нарушение дисциплины.

Я криво усмехнулась.

— К чему столь жесткие меры?

— Каждый должен делать то, что от него требуется. Если тебе сказали не включать телевизор — значит, его нельзя включать! Это закон. Быстро одевайся, и пошли отсюда! — приказал он, отворачиваясь к окну. — Ну же! Живее! Я не смотрю!

Пока я натягивала платье, он раздраженно барабанил пальцами по подоконнику, дожидаясь, пока я закончу. Наконец, я проговорила:

— Все, я готова.

Сирин резко развернулся и, схватив меня за плечо, выволок из палаты. Свет в коридоре был погашен, горела только дежурная лампа над пустым постом медсестры. Протащив меня по коридору мимо палат до неприметной дверки в стене, Викентий Палыч щелкнул замком, открывая ее, и втолкнул в темное помещение. Знакомый запах ударил в нос, по скрипучим половицам простучали шаги Сирина, вспыхнул свет. Я недоверчиво огляделась по сторонам и увидела, что нахожусь в коридоре коммуналки на Луталова.

Между тем в голове у Маковского родилась идея написать коллективный портрет всех сотрудников «Аполлона», и члены редакции с радостью его поддержали. В тот холодный ноябрьский день более десятка писателей и поэтов встретились в декоративной мастерской художника Головина на самой вышке Мариинского театра, собираясь позировать. Под звуки арии из «Фауста», доносившиеся из зала, между коллегами прохаживались Максимилиан Александрович и Гумилев, дожидаясь хозяина мастерской. На полу ковром лежали декорации к опере «Орфей и Эвридика» Глюка, и гуляющие старались на них не наступить. Коллеги с недоумением посматривали на Макса, который тяжело дышал и выглядел отчего-то взволнованным. И вдруг Волошин, поравнявшись с Гумилевым, размахнулся и дал ему звонкую пощечину.

Щека сразу побагровела, а глаз припух.

— Звук пощечины действительно мокрый, — пробормотал смущенный и растерянный Толстой, неприятно пораженный выходкой друга.

Гумилев кинулся с кулаками на обидчика, но сотрудники редакции их растащили, постаравшись не допустить рукопашной между хилым Николаем Степановичем и крепышом Волошиным.

— Ты мне за это ответишь! — выдохнул Гумилев, хотя они никогда не были с Максом на «ты».

— Вы поняли за что? — глянул на него Волошин.

— Да, — холодно кивнул Гумилев.

— Я готов предоставить удовлетворение, — заявил Макс.

Заметив недоумение на лице Папы Мако, Волошин виновато осведомился:

— Вы недовольны мной?

— Вы слишком великолепны физически, Максимилиан Александрович, — ответствовал Маковский, — чтобы наносить удары с такой силой человеку, явно слабее вас. В этих случаях ведь достаточно символического жеста…

— Да, я не соразмерил, — сконфуженно пробормотал киммерийский Зевс. — Алексей Николаевич, — повернулся он к графу Толстому, — будьте моим секундантом.

Виновато пожав плечами, приятель молча кивнул головой. Вторым секундантом Волошина вызвался стать ученик хозяина студии князь Шервашидзе. Соперник призвал в секунданты Михаила Кузмина и секретаря редакции Зноско-Боровского.

Тем же вечером секунданты собрались в ресторане и стали обсуждать условия дуэли. Дуэльные пистолеты предложил достать князь Шервашидзе и отправился за ними к своему знакомому. Оружие оказалось довольно старым, но с традициями, и на рукоятках обоих пистолетов были выгравированы имена всех когда-либо на них стрелявшихся. Место выбрали тоже примечательное — на берегу Черной речки, где когда-то стрелялись Пушкин с Дантесом.

Ранним утром дуэлянты выехали на автомобилях в сторону Новой Деревни. В дороге машина Волошина нагнала автомобиль противника, застрявший в снегу. Секунданты Гумилева откапывали машину, в то время как Николай, спокойный и серьезный, заложив руки в карманы, стоял в стороне и наблюдал за работой приятелей. После того как совместными усилиями вызволили машину из снежного плена, все вместе двинулись к месту дуэли.

— Пожалуй, вот здесь вполне подходящий ландшафт, — окидывая взглядом присыпанный снегом пустырь, поделился наблюдениями Кузмин.

— Отлично, — выбираясь из машины, одобрил граф Толстой и двинулся по целине, отсчитывая пятнадцать шагов.

— Михаил Алексеевич, — обращаясь к Кузмину, нахмурился Гумилев, внимательно следивший за распорядителем дуэли. — Передайте графу Толстому, что он шагает слишком широко.

— Граф, — продублировал дуэлянта Кузмин, — вы шагаете слишком широко.