Р. Пейтман - Вторая жизнь Эми Арчер

– Но если вы не хотели, чтобы я участвовала в ее жизни, зачем пришли ко мне вчера? – спрашиваю я.

Либби снова молчит, как будто думает о том же самом.

– Так хотела Эсме. А я надеялась, что для нее так будет лучше.

– Даже если хуже для вас.

– Вот именно. Мать не может быть эгоисткой.

Голос у женщины торжествующий, словно она бросила на стол козырную карту или указала мне мое место. Напомнила, что ко мне это уже не относится. Я бывшая мать. Во мне закипает гнев.

Она говорит, что мы можем встретиться в Лондонском Тауэре в два часа.

– Там залили каток во рву. Вы и Эсме повидаете, и поговорить можно будет.

Придя, я вижу, что Либби сидит за столиком возле катка. Вид усталый, измученный. Под тесной шапкой без помпона лицо кажется еще более хмурым. Глаза у нее запали, но я вижу, что она плакала.

Заметив меня, женщина замирает, затем вздрагивает и потирает руки, скрывая неловкость, как будто все дело в погоде.

– Ну и холод, – говорит она.

– Так можно пойти ко мне, выпить чаю с пышками у камина!

Либби качает головой и показывает на каток:

– Такого у вас в саду нет. – Прищурившись, смотрит на катающихся. – Эсме нужно немного развеяться. А нам нужно, чтобы ей пока было не до нас.

Одни люди в разноцветных шапках и перчатках проносятся мимо, выдыхая белые клубы пара. Другие на нетвердых ногах ковыляют у самого края, то и дело хватаясь за бортик. На рыхлом искусственном льду следы коньков почти не видны, зато стук падения громче.

– Не вижу ее, – говорю я, приставляя руку козырьком к глазам.

– В дальнем конце. Как раз подкатила к повороту.

Замечаю: в толпе блеснул серебристый пуховик Эсме, ее волосы развеваются. Девочка стремительно скользит по льду, притормаживает, чтобы обойти впереди бегущих, проносится в миллиметре от них и так же уверенно катит дальше.

– Она всегда хорошо каталась. Вы бы видели ее на роликах!

– Видела, – просто говорит Либби и почти неуловимо качает головой.

Эсме с раскрасневшимися щеками подбегает к нам. Машу ей. Она запыхалась, учащенное дыхание вырывается изо рта, как эктоплазма. Девочка улыбается и разгоняется еще быстрее.

– Мама!

Это слово, будто пощечина, заставляет меня очнуться от обморока. Возвращает ощущение материнства. Вчера, когда она называла меня мамой, это звучало жестоко и неуместно. А теперь – знакомо и привычно, хотя наверняка ощущение окажется мимолетным, как облачко пара, вылетевшее изо рта Эсме вместе с этим словом.

Подхожу к бортику. Эсме описывает широкий круг и снова подлетает к нам. Ее коньки разрезают лед, взрывая белую крошку, которая звездной пылью рассыпается следом за девочкой. Стук ботинок о бортик эхом отдается у меня в сердце.

Эсме перегибается через бортик и протягивает ко мне руки. Инстинктивно я делаю то же самое, только замедленно, как в те дни, когда, бывало, отругав за что-то совсем маленькую Эми, я постепенно смягчала суровость выговора ободряющими, успокаивающими объятиями.

Как только дочь оказывается в моих руках, я понимаю, что не в силах ее отпустить. Зарываюсь лицом в ее волосы, вдыхаю цитрусовый запах теплой влажной кожи. Неуклюжий пуховик мешает, и я сжимаю объятия крепче – нужно почувствовать ее тело, убедиться, что она настоящая.

– Дышать не могу! – говорит она и пытается освободиться.

– Бет, – говорит Либби. – Хватит. Она этого не любит.

– Глупости. Какой же ребенок не любит обниматься?

Но Эсме упирается локтями, дергает плечами – и наконец вырывается. Откидывается назад, потеряв равновесие. На миг кажется: сейчас упадет! Но она выпрямляется и уносится обратно в толпу.

– Я же вам говорила! – Либби злорадно ухмыляется. – Она не любит, когда слишком долго обнимают. Теперь не любит. Не то что раньше. А когда-то наобниматься со мной не могла, все ей хотелось дольше и крепче. – Женщина обхватывает себя руками. – Мне этого не хватает.

– Возраст такой, наверное.

Так приятно снова обмениваться с другой матерью стандартными замечаниями о детях!

– Ну, может быть, – с сомнением говорит Либби и резко указывает подбородком на скамейку рядом с ней. – Не будем терять время. У нее билет только на полчаса, а за дополнительное время я платить не стану, даже если бы и могла себе это позволить. Да ей и полчаса хватит, после такой-то ночи. – Короткий смешок. – И мне тоже.

– А хватит ли мне – неважно? – говорю я и усаживаюсь рядом.

– Дело касается не только вас, Бет. В каком-то смысле из нас троих о вас нужно думать в последнюю очередь.

Эти слова заставляют вспомнить нападки прессы: и тогда тоже из нас троих наибольшего сочувствия и внимания заслуживали Эми и Брайан, но никак не я. В иерархии страданий я была на третьем месте. С большим отрывом.

– Но я мать Эми!

В прессе такое заявление вызвало бы бурю насмешек…

– Верно, – кивает Либби. – Вы мать Эми. Пока хотите этого. Если вам надоест – а такое может случиться, – для малышки это будет пытка. А последствия разгребать мне. Мало мне до сих пор было с ней хлопот! У меня нет выбора – я мать Эсме. У вас выбор есть.

– Вы так говорите, как будто мне было легко.

Либби фыркает:

– Это еще даже не цветочки! Представляете себе, сколько будет сложностей? Сколько боли? Это будет невыносимо. Может, даже по-настоящему опасно для Эсме. Она ребенок все-таки. Вы должны об этом помнить.

– Как я могу забыть? – Я плотнее закутываюсь в пальто. – И обещаю, что никуда не уйду. Не могу я потерять Эми дважды.

– Надеюсь… – пожимает плечами Либби.

– Но если боитесь, что я вас подведу, зачем вообще ее ко мне привели?

Либби поднимает голову и смотрит в небо. Ее глаза наполняются слезами.

– Потому что моя ласковая милая девочка стала превращаться в кого-то незнакомого. Вместо малышки, которая обнимала меня, пускала пузыри в ванне, хихикала перед телевизором и жевала бутерброды с рыбными палочками… Вместо здоровенькой, умной и прилежной ученицы… – Она вытирает глаза. – Я вдруг получаю нервную барышню, которая заявляет мне – и всем подряд, – что у нее есть другая мама, которая любит ее больше, чем я. То девочка на уроке ни с того ни с сего заливается слезами, то на перемене долбит ногой в стену, пока пальцы не собьет до синяков и крови. У нее вдруг начинаются жуткие припадки, после которых она рассказывает бог знает что, а потом обижается, что я ей не верю. – Женщина достает из кармана платок и сморкается. – И сквозь это все пробиваются черты моей прежней дочери. Той, что без капризов ела равиоли и любила Леди Гагу. Той, что помогала мне пылесосить и мыть посуду и позволяла прижиматься к ней, когда мы вместе смотрели «Кори». – Она резко поднимает взгляд и смотрит мне в глаза. – Вот поэтому я и привезла ее сюда. Чтобы попытаться все выяснить и, может быть, хоть как-то сделать ее счастливее.