Орхан Памук - Имя мне – Красный

Гордая уверенность в своей правоте, с которой Кара произносил эту речь, ясно показывала, что он-то как раз и есть один из этих новоявленных глупцов.

– Пытался ли мастер Осман как-нибудь объяснить то обстоятельство, что я многие годы рисовал для книг султана лошадей с обыкновенными ноздрями?

– Из-за того что с самого вашего детства мастер Осман одаривал вас и побоями, и любовью, он стал вам одновременно и отцом, и возлюбленным. По этой причине, сам того не замечая, он уподобляет вас всех самому себе и друг другу. Он хотел, чтобы стиль был не у каждого из вас по отдельности, а у всей мастерской османского султана. Вы же, преклоняясь перед ним, старались забыть все, что противоречило образцам, которые он насаждал. Однако когда ты работал над книгами и страницами, которые мастер Осман вряд ли мог увидеть, ты рисовал лошадей по другому образцу – тому, что жил в твоей душе все эти годы.

– Моя покойная мать, – сказал я, – была намного умнее отца. Однажды вечером, когда я плакал и кричал, что не хочу больше ходить в мастерскую, поскольку меня там бьют (и не только мастер Осман, но и прочие мастера, люди суровые и раздражительные), она объяснила мне, что в мире есть два вида людей. Одних побои навсегда оставляют раздавленными, ибо убивают сидящего в человеке шайтана – а это и есть цель побоев. Однако существуют счастливцы, чьи шайтаны остаются в живых, но теперь они уже совсем другие – запуганные и прирученные. Эти люди тоже на всю жизнь сохраняют память о пережитой в детстве боли, однако – никому не говори, велела мама, – научившись уживаться с шайтаном, они становятся хитрее, им лучше прочих удается постигать неведомое, приобретать друзей, распознавать врагов, вовремя чувствовать, что против них строят козни, и, добавлю я от себя, рисовать им тоже удается лучше. У меня никак не получалось красиво и правильно рисовать ветви дерева, и мастер Осман за это отвешивал мне увесистые оплеухи; от них слезы лились градом, но перед моими глазами возникал целый лес. Он бил меня кулаком по голове, когда я не видел изъяна в нижней части своего рисунка, – но тут же брал зеркало, подносил к странице, приговаривая, что это лучший способ преодолеть привычное заблуждение глаз, и, прижавшись своей щекой к моей, показывал мне в зеркале внезапно становившиеся такими очевидными огрехи. И я никогда не забуду, с какой любовью он это делал. Он способен был у всех на глазах отругать меня, ударить линейкой по руке, и ночью я не мог уснуть, плача от унижения, – но утром он так ласково целовал мои руки, что я сразу проникался верой: придет день, и я стану великим художником. Не рисовал я этого коня.

– Мы, – Кара имел в виду себя и Лейлека, – поищем в этом текке последний рисунок, который украл мерзавец, убивший Эниште. Ты этот рисунок видел?

– Изображенное там не может быть одобрено ни нашим султаном, ни художником, преданным заветам старых мастеров, ни мусульманином, не отступающим от своей веры, – сказал я и замолчал.

Мои слова только раззадорили Кара. Они с Лейлеком начали тщательно обыскивать текке. Я несколько раз подходил к ним – только ради того, чтобы помочь. Показал яму в полу одной из келий, под тем местом, где протекал потолок, чтобы они, во-первых, не переломали ноги, а во-вторых, заглянули и туда, если пожелают. Дал им огромный ключ от маленькой каморки, в которой тридцать лет назад, до того как обитатели текке ушли отсюда и присоединились к дервишам-бекташи, жил шейх. Они поспешили войти туда, но, увидев, что каморку заливают струи дождя, поскольку одной стены у нее нет, даже не стали ее обыскивать.

Мне нравилось, что Келебек не с ними заодно, однако я чувствовал, что, стоит им найти доказательства моей вины, он к ним присоединится. Лейлек был согласен с Кара, который, испугавшись, как бы мастер Осман не обрек нас на пытки, твердил, что нам нужно поддерживать друг друга и выступить против главного казначея всем вместе. Я понимал, что Кара движет не только стремление найти убийцу Эниште и сделать тем самым свадебный подарок красавице Шекюре, но и желание направить османских художников на путь европейских мастеров и, получив от султана еще денег, завершить, усердно подражая европейцам, книгу Эниште (мысль не столько кощунственная, сколько смехотворная). Не приходилось сомневаться и в том, что Лейлек, надеясь в итоге стать главным художником (а ведь все полагают, что мастер Осман хотел бы передать свою должность Келебеку), готов ради достижения своей цели избавиться от всех нас и даже от самого мастера Османа.

Я долго пребывал в сомнении и размышлял, прислушиваясь к шуму дождя. Потом, повинуясь внезапному порыву, решительно, словно человек, протискивающийся сквозь толпу, чтобы подать прошение султану и садразаму, проезжающим по улице на лошадях, подошел к Лейлеку и Кара, провел их по коридору и отворил широкую дверь. Мы оказались в ужасном месте, которое некогда было кухней. Я спросил, удалось ли им что-нибудь отыскать в развалинах. Конечно же, ничего они не нашли. От котлов, в которых когда-то готовили еду для скитальцев и бедняков, от прочей кухонной утвари и от мехов, которыми раздували огонь в очаге, не осталось и следа. Я никогда даже не пытался навести порядок в этом жутковатом месте, где все заросло грязью, пылью и паутиной, усыпано было осколками, собачьим и кошачьим дерьмом. Как всегда, здесь дул невесть откуда взявшийся сильный ветер; он играл огоньком лампы, и наши тени то рассеивались, то снова сгущались.

– Сколько вы ни искали, а найти мой клад не смогли, – сказал я.

Склонившись к нише, в которой когда-то пылал очаг, я ладонью, как щеткой, привычно смел золу. Показалась железная задвижка печи. Я ухватился за ручку. Задвижка со скрипом открылась. Я посветил внутрь лампой. Никогда не забуду, как Лейлек, опередив Кара, вцепился в кожаные сумки. Он бы и открыл их прямо там, у очага, но я направился назад, в большую комнату, Кара, не желая оставаться на страшной кухне, поспешил за мной, и Лейлек пошел следом, переступая своими длинными тощими ногами точь-в-точь как аист.

Обнаружив в первой сумке шерстяные чулки, штаны, красное нижнее белье, изящный жилет, шелковую рубашку, бритву, расческу и прочие вещи, они на некоторое время замерли в растерянности. Потом Кара открыл вторую сумку. Там обнаружились пятьдесят три венецианских золотых, листочки сусального золота, которые я за последние годы утащил из мастерской, тетрадь с образцами, которую я никогда никому не показывал (а между ее страницами – опять листочки золота), непристойные рисунки, частью сделанные мной самим, частью собранные по разным местам, агатовое кольцо – память о моей дорогой маме, прядь ее седых волос и самые лучшие мои перья и кисточки.