Орхан Памук - Имя мне – Красный

Кара пригрозил, что перережет мне горло, если я не скажу, где последний рисунок.

Смешно, честное слово! Я крепко сжал губы, как будто боялся, что, если открою рот, правда сама выберется наружу. И в то же время я понимал, что положение мое безвыходное. Они спасутся, сговорившись между собой и назвав меня убийцей перед главным казначеем. Единственная надежда – что мастер Осман назовет другое имя, но не врал ли Кара, когда рассказывал про него? А может быть, они захотят убить меня прямо здесь, а уже потом объявить преступником?

К моему горлу приставили кинжал. Кара даже не скрывал, как ему это нравится. Меня ударили по лицу. Кажется, кинжал немного порезал шею. Еще пощечина.

Но я уже не сомневался: если ничего не скажу, ничего не будет! Эта мысль придала мне сил. У них уже не получалось скрывать свою зависть – да, с первых лет ученичества они завидуют мне, потому что – это всякому видно – я рисую лучше всех. Я почувствовал, что люблю их за то, что они так мне завидуют.

Один из них (не хочу, чтобы вы знали, кто совершил такую гнусность) горячо поцеловал меня, словно возлюбленную, с которой давно был в разлуке. Остальные смотрели на это при свете лампы. Я ответил на поцелуй своего дорогого брата. Если скоро всему настанет конец, то пусть знают, что я рисую лучше всех. Пусть найдут мои рисунки и посмотрят.

Он сделал вид, будто его ужасно разозлило, что я ответил на поцелуй, и принялся яростно меня бить. Однако остальные его остановили. На время их охватила нерешительность. Художники принялись препираться друг с другом, рассердив Кара. Было такое впечатление, будто они злы не на меня, а на то направление, в котором движется их жизнь, и хотят отомстить всему миру и всем его обитателям.

Кара вытащил из-за пояса длинную иглу с острейшим кончиком, поднес к моему лицу и сделал такое движение, словно собирается воткнуть ее мне в глаз.

– Восемьдесят лет назад, после падения Герата, великий мастер Бехзад понял, что все кончено, и поступил так, как велела ему честь: ослепил себя, чтобы его не принудили рисовать по-новому. После того как он медленно вонзил эту иглу сначала в один свой глаз, а потом – в другой, Аллах даровал любимому рабу, художнику с волшебной рукой, свою несказанную темноту. Ослепший и вечно пьяный Бехзад привез эту иглу из Герата в Тебриз, а потом шах Тахмасп подарил ее отцу нашего султана вместе с легендарной «Шахнаме». Мастер Осман сначала никак не мог догадаться, что́ шах Тахмасп хотел этим сказать, однако сегодня он понял, что за этим подарком скрывается пожелание зла и вполне очевидный ход мыслей. Прошлой ночью, размышляя в дворцовой сокровищнице о том, что султан принуждает художников рисовать его портреты так, как это принято у европейцев, а вы, кого мастер любил больше собственного сына, предали своего учителя, он, подобно Бехзаду, проткнул этой иглой свои глаза. Может, ослепить тебя, подлеца, по чьей милости мастерской, которой мастер Осман отдал всю свою жизнь, грозит полное крушение?

– Ослепишь ты меня или нет – конец один: нам здесь не будет больше места. Если мастер Осман в самом деле ослепнет или умрет, а мы под влиянием европейцев начнем рисовать как душе угодно, лелея свои личные особенности и изъяны, и обретем свой собственный стиль, то будем похожи на себя, но не сможем быть самими собой. Если же мы скажем: «Нет, давайте рисовать как старые мастера, ибо только так можно остаться самими собой», то султан, который счел возможным повернуться спиной к самому мастеру Осману, найдет на наше место других художников. Никто на нас и не посмотрит – так, разве что пожалеют немножко. А тут еще это нападение на кофейню, вина за которое, разумеется, отчасти будет возложена на нас: нечего было оскорблять достопочтенного проповедника.

Я, как умел, попытался убедить их, что взаимная вражда нам не поможет, – впустую. Они не желали меня слушать: от испуга вбили себе в голову, что если до утра найдут виновного (неважно, подлинного или мнимого), то смогут избегнуть пыток, а в мастерской все пойдет как прежде и так будет еще долгие-долгие годы.

И все же моим братьям-художникам не нравились угрозы Кара лишить меня зрения. Что, если выяснится, что убийца – другой, а султан узнает, что меня ослепили без вины? К тому же их пугало, что Кара сблизился с мастером Османом и позволяет себе так дерзко о нем говорить. Один из них пытался отвести иглу, которую разгоряченный Кара все время держал наготове.

Разумеется, Кара это пришлось не по нраву: он испугался, что мы сговоримся и у него отнимут иглу. Возникла небольшая сумятица: Кара пытался оттолкнуть их руки, я же только и мог, что задирать подбородок, стараясь отодвинуться подальше от маячившей перед глазами иглы.

А потом все произошло так быстро, что в первый миг я ничего не понял. Правый глаз пронзила острая, но быстро прошедшая боль, лоб на мгновение онемел. Потом все стало по-прежнему, но в мою душу вполз ужас. Лампу отодвинули в сторону, и все-таки я увидел, как мой мучитель, тот, кто отнял иглу у Кара, уверенно вонзает ее в мой левый глаз. Я не шелохнулся и почувствовал то же жжение, что и в первый раз. Онемение распространилось со лба на всю голову, но прошло, когда иглу вытащили. Кара и остальные переводили взгляд с моих глаз на острие иглы и обратно – словно не были уверены в том, что все произошло на самом деле. Когда же они окончательно осознали, что́ сотворили со мной, сила, давившая на мои руки, ослабла.

Я начал кричать – нет, выть, и не от боли, а от ужаса.

Не знаю, сколько это продолжалось. Сначала я чувствовал, что мои вопли приносят облегчение не только мне, но и им, сближая нас друг с другом.

Но я все кричал и кричал, и они забеспокоились. Боли я по-прежнему не чувствовал, но мысль о том, что мои глаза были пронзены иглой, не шла из головы.

Однако я еще не ослеп. Хвала Аллаху, я мог видеть, как они с ужасом и грустью смотрят на меня, а на потолке нерешительно подрагивают их тени. Это меня и радовало, и беспокоило.

– Пустите меня! – крикнул я. – Пожалуйста, пустите, дайте в последний раз посмотреть на мир!

– А ну рассказывай! – потребовал Кара. – Расскажешь, как встретился в тот вечер с Зарифом-эфенди, – отпустим.

– Я возвращался домой из кофейни, вижу: навстречу мне идет бедняга Зариф. Он был встревожен, вид имел до крайности растерянный. Мне стало его жалко. Пустите, пустите меня, я потом расскажу! В глазах темнеет!

– Сразу не потемнеет, – бросил Кара. – Можешь мне поверить, мастер Осман продырявленными глазами разглядел коня с неправильным носом.

– Бедный Зариф сказал, что хочет со мной поговорить, потому что только мне и доверяет.

Но жалел я сейчас не его, а себя.

– Если ты успеешь все рассказать до того, как кровь прильет к глазам, утром еще вволю насмотришься на мир, – посулил Кара. – Слышишь, дождь слабеет.