Орхан Памук - Имя мне – Красный

Хорошо. Сознаюсь. На самом деле я не настоящая монета двадцать второй пробы, отчеканенная на монетном дворе в Чемберлиташе. Я – поддельная монета. Меня изготовили в Венеции из низкопробного золота, привезли сюда и выдали за османский золотой. Спасибо за то, что снисходительно отнеслись к моему признанию.

Как я узнала на монетном дворе в Венеции, этим промыслом занимаются уже много лет. Однако до самого последнего времени гяуры привозили на Восток сделанные из того же низкопробного золота на том же монетном дворе венецианские дукаты. Османцы, привыкшие верить написанному, считали, что если на монете отчеканено «венецианский дукат», то это и есть настоящий венецианский дукат, а проверить содержание золота им в голову не приходило. Из-за этого поддельные дукаты заполонили весь Стамбул. Потом османцы научились пробовать монеты на зуб: те, в которых золота мало, а меди много, тверже. Скажем, если ты, объятый любовным огнем, прибегаешь к прекрасному Махмуду, в которого влюблен весь свет, то он сначала сует себе в рот не что-нибудь другое, а твою монету, и, обнаружив, что она поддельная, дарит тебе не час райского наслаждения, а полчаса. Увидев, что поддельные дукаты постиг такой печальный конец, венецианские гяуры решили чеканить османские золотые: снова, мол, ничего не заметят.

Странно, не правда ли: нынче венецианские гяуры когда водят кистью по полотну, то словно бы и не рисуют, а воссоздают то, что есть на самом деле; а вот когда дело доходит до монет, чеканят не настоящие деньги, а поддельные.

В Венеции нас положили в железные сундуки, погрузили на корабли, и те, покачиваясь на волнах, повезли нас в Стамбул. Вскоре по прибытии я оказалась в лавке менялы. Хозяин сунул меня в свой рот, воняющий чесноком. Вскоре в лавку вошел глупый крестьянин, который хотел разменять золотой. Пройдоха-меняла сказал: «Ну-ка, давай сюда свою монету, я ее попробую на зуб – не поддельная ли», – и тоже сунул ее в рот.

Когда мы встретились во рту у менялы, я увидела, что та монета – настоящая, османская. А она, разглядев меня в глубинах пропахшего чесноком рта, изрекла: «Да ты поддельная!» Она была права, но ее спесивый вид меня так уязвил, что я выпалила: «Сама ты поддельная!»

Глупый крестьянин тем временем похвалялся: «Да разве может мой золотой оказаться поддельным? Я его двадцать лет назад в землю зарыл, когда о таких безобразиях и не слыхивали!»

Пока я гадала, чем все закончится, меняла вытащил изо рта не золотой крестьянина, а меня. «Забирай, – говорит, – мне такого добра не нужно! Это же подделка подлых венецианских гяуров! И не совестно тебе?» Совсем застыдил крестьянина. Тот попытался что-то сказать, но потом взял меня и ушел. Услышав от других менял то же самое, он загоревал и обменял меня на девяносто акче – ведь немножко золота во мне все-таки есть. Так начались мои семилетние странствия, из рук в руки, из рук в руки.

Скажу с гордостью, что бо́льшую часть этого времени, как полагается всякой умной монете, я провела в Стамбуле, переходя из одного кошелька в другой, из пояса в карман. Мой страшный сон – на многие годы быть похороненной в кувшине в каком-нибудь саду под камнем – пару раз сбылся, но не до конца: пора унылого заточения всякий раз почему-то не затягивалась надолго. Большинство людей, к которым я попадала, в особенности те, кто замечал, что я поддельная, стремились поскорее от меня избавиться. Ни разу мне не встретился человек, который предупредил бы того, кому меня отдает, что я поддельная. Обычно было иначе: едва бедняга, который купил меня за сто двадцать акче, понимал, что его надули, он тут же начинал злиться и страдать, и не было ему покоя до тех пор, пока он не избавлялся от меня. И хотя страдалец сам не раз пытался надуть кого-нибудь другого (не раз – потому что из-за спешки и злости терпел множество неудач), он искренне продолжал осыпать проклятиями «бессовестного», который провел его самого.

За эти семь лет я поменяла пятьсот шестьдесят владельцев. В Стамбуле не осталось дома, лавки, базара, мечети, церкви, синагоги, где бы я ни побывала. Странствуя, я обнаружила, что обо мне ходит множество пустых слухов и легенд, – я даже не подозревала сколько. Какой только лжи не придумают! Мне так и норовили бросить в лицо, что я жестока, слепа, что, кроме меня, не осталось ничего ценного, что я липну к другим деньгам, что, увы, весь мир вокруг меня вертится, что я, пошлая, грязная, подлая, могу купить все, что угодно. А те, кто обнаруживал, что я поддельная, говорили еще и не такое. Чем ниже падала моя подлинная ценность, тем выше росла воображаемая. Однако, несмотря на все глупые упреки и незаслуженную клевету, я все-таки убедилась, что большинство людей меня искренне и страстно любит. Мне кажется, нас должно радовать, что в наше время, когда в мире так мало любви, люди способны на столь пылкие, даже чрезмерные чувства.

Улица за улицей, квартал за кварталом я обошла все уголки Стамбула, узнала руки евреев и абхазов, арабов и мингрелов. Однажды я покинула Стамбул: меня увез в своем кошельке один ходжа из Эдирне, направлявшийся в Манису. Когда по дороге на него с криками «Кошелек или жизнь!» напали разбойники, бедный ходжа в страхе спрятал нас в задний проход. Там пахло еще хуже, чем во рту любителя чеснока, и вообще было очень неприятно. Но потом дело обернулось совсем уж скверно, потому что разбойники, не найдя у ходжи денег, изменили требование. «Задница или жизнь!» – сказали они и выстроились в очередь. Лучше я не буду вам рассказывать, какие ужасы нам пришлось пережить в этой тесной дырочке. Вот поэтому я и не люблю выезжать из Стамбула.

В Стамбуле меня всегда холили и лелеяли. Юные девушки целовали меня, словно я была их воображаемым мужем, клали в бархатные мешочки, прятали под подушками, между пышными грудями и в нижнем белье и, бывало, даже во сне проверяли, на месте ли я. Меня укрывали в печке бани, в сапоге, в маленькой бутылочке (это было в лавке торговца благовониями, там так прекрасно пахло!), в тайнике, который один повар сделал внутри мешка с чечевицей. Я разъезжала по Стамбулу в ремнях из верблюжьей кожи, за подкладками из пестрой египетской ткани, в туфлях под суконными стельками, в тайных кармашках разноцветных шаровар. Часовщик Петро хранил меня внутри часов с маятником, грек-бакалейщик – в головке овечьего сыра; меня заворачивали в суконную тряпицу вместе с печатями, драгоценностями и ключами и хоронили в печных трубах, в очагах, под подоконниками, между подушками, набитыми грубой соломой, в потайных отделениях шкафов и сундуков. Я видела отцов семейств, которые за обедом по нескольку раз вставали из-за стола, чтобы проверить, не исчезла ли я из тайника; кормящих матерей, которые без всякой на то надобности брали меня в рот, точно я кусочек сахара; детей, которые нюхали меня и запихивали в ноздри; стоящих одной ногой в могиле стариков, которым обязательно нужно было семь раз на дню посмотреть на меня, достав из кожаного мешочка. Одна черкешенка, ужасная чистюля, по целым дням прибиралась в доме, мыла и подметала, а потом доставала нас из мешочка и терла щеточкой. Одноглазый меняла беспрестанно строил из нас башенки; носильщик, от которого пахло жимолостью, и вся его семья любовались нами, как любуются прекрасным садом, а один художник, которого сейчас с нами нет (не будем называть его имя), по вечерам раскладывал нас то так, то этак. Я плавала в лодках из красного дерева, бывала во дворце; меня держали в книгах гератской работы, в каблуках надушенных розовой водой туфель, под обивкой вьючных седел. Я видела сотни рук, грязных, волосатых, пухлых, сальных, трясущихся, морщинистых. Меня пропитали запахи опиумных курилен, свечных мастерских, рыбных коптилен и пота всего Стамбула. Когда после всех этих треволнений и приключений ночной грабитель, перерезавший горло моему очередному хозяину, в своей лачуге достал меня из кошеля, плюнул на меня и сказал: «Эх, все из-за тебя!» – мне стало так горько, что захотелось исчезнуть.