Орхан Памук - Имя мне – Красный

– Что?

– Если мы поженимся, ты согласишься жить со мной в доме моего отца?

– Не думал об этом.

– Так подумай, и поскорее! Времени мало, поверь. Отец, надо отдать ему должное, чувствует приближение беды. Если Хасан соберет людей, приведет янычар, ворвется в дом и потащит отца к кадию, ты скажешь, что видел моего мужа мертвым? Ты приехал из страны персов, тебе поверят.

– Скажу. Но убил его не я.

– Хорошо. Тебе и еще одному свидетелю нужно будет заявить, что вы видели окровавленный труп моего мужа.

– Видеть не видел, милая, но ради тебя солгу.

– Ты любишь моих детей?

– Люблю.

– А что тебе в них нравится?

– В Шевкете – сила, решительность, честность, упорство и ум, в Орхане – то, что он такой хрупкий, маленький, но сообразительный. Я люблю их за то, что они твои дети.

Шекюре слегка улыбнулась, хотя слезы по-прежнему катились у нее из глаз, и с поспешностью человека, которому нужно срочно переделать много дел, перешла к другому.

– Книгу, которой занимается отец, нужно закончить и преподнести султану. Все наши беды – из-за нее, она приносит несчастье.

– Какие еще несчастья она принесла, кроме смерти Зарифа-эфенди?

Этот вопрос Шекюре не понравился. Отвечая, она изо всех сил старалась выглядеть убежденной в правоте своих слов, но именно из-за этого в них слышалась неискренность:

– Приспешники ходжи Нусрета из Эрзурума распространяют слухи, что книга моего отца посеет безбожие и европейскую заразу. Может быть, это художники, которые бывают у нас дома, строят козни из зависти друг к другу? Ты с ними общался, тебе лучше знать.

– А твой деверь? – спросил я. – Он как-то связан с художниками, книгой или сторонниками ходжи Нусрета? Или он ни во что не вмешивается?

– Со всем этим он никак не связан, но вмешаться готов в любую минуту.

Наступила странная, загадочная тишина.

– Когда ты жила под одной крышей с Хасаном, ты прятала от него лицо?

– Насколько это возможно в крохотном домике.

Тут где-то неподалеку громко, что было сил, залаяли сразу несколько собак.

Я не решился спросить, почему покойный муж Шекюре, такой удачливый воин, владелец богатого тимара, поселил свою жену в крохотном домике вместе с отцом и братом. Вместо этого я, робея, спросил у любимой с детства:

– Почему ты вышла за своего мужа?

– Все равно меня за кого-нибудь выдали бы, – ответила она. Это была правда, и сказанная умно: Шекюре не стала хвалить своего мужа и, значит, огорчать меня. – Ты уехал и не вернулся. Возможно, кто-то и посчитает обиду признаком любви, но обиженный возлюбленный – это так утомительно. К тому же с ним у тебя нет никакого будущего.

Тоже правда, но за своего головореза она вышла не поэтому. Уже по одному только лукавому огоньку в глазах Шекюре нетрудно было догадаться, что она, как и все остальные, забыла меня вскоре после того, как я покинул Стамбул. А значит, она все-таки солгала. Впрочем, сделала она это для того, чтобы хоть немножко уврачевать мои душевные раны, а следовательно, мне нужно принять эту ложь с благодарностью. Я стал говорить о том, что во время своих странствий постоянно думал о ней, что по ночам мне являлся ее призрачный образ. Это самое сокровенное, что у меня есть, и я никогда не думал, что буду об этом рассказывать; говорил я чистую правду – но сам с изумлением заметил, что звучат мои слова неискренне.

Вы не поймете ощущений и желаний, посетивших меня в тот миг, если я не остановлюсь на странном противоречии, привлекшем мое внимание впервые в жизни: бывает, что человек рассказывает все, как было, и при этом неискренен. Наверное, самый лучший пример, что можно здесь привести, связан с теми самыми людьми, среди которых завелся не дающий нам покоя убийца: с художниками. Даже безупречнейший рисунок, изображающий, скажем, коня, как бы замечательно он ни представлял замысел Аллаха, этого коня сотворившего, и как бы точно ни соответствовал традициям великих мастеров, рисовавших коней в прошлом, может тем не менее и не выражать подлинных чувств художника, владевших им, когда он рисовал. Искренность художника или подобных нам с вами смиренных рабов Аллаха проявляется не в то мгновение, когда мы достигаем наивысшего мастерства и совершенства, а, напротив, тогда, когда у нас заплетается язык, когда мы ошибаемся, впадаем в уныние и терзаемся жгучей обидой. Это я говорю для тех женщин, которые испытали разочарование, догадавшись – как догадалась Шекюре, – что страстное влечение, которое я питал к ней, ничем не отличалось от головокружительного чувства, не раз овладевавшего мной за годы странствий, – вспомнить хотя бы ту узколицую красавицу из Казвина, с кожей цвета меди и темно-красными губами. Моя милая Шекюре, которой Аллах даровал глубокое знание жизни и острое чутье, понимала, что я двенадцать лет мучился из-за нее, переносил настоящую китайскую пытку, а теперь, впервые оставшись с ней наедине после столь долгой разлуки, не смог одолеть поднявшееся во мне темное вожделение и повел себя как жалкий развратник. Низами, говоря о красавице Ширин, сравнивает ее рот с красной чернильницей, полной жемчужин.

Когда неугомонные собаки снова подняли лай, Шекюре забеспокоилась и сказала, что ей пора уходить. Только тогда мы оба разом заметили, как темно стало в доме призрачного еврея, хотя вечер еще не наступил. Мне снова захотелось обнять Шекюре, я непроизвольно потянулся к ней, но она отпрыгнула, как воробышек.

– Красива ли я по-прежнему? Отвечай быстро.

Я ответил, она внимательно выслушала, явно со мной соглашаясь.

– А что скажешь о моем наряде?

Я похвалил и наряд.

– А аромат мой тебе нравится?

Игра, которую Низами называл шахматами любви, на самом деле сложнее обмена почерпнутыми из книг намеками – ее невидимые ходы делают души влюбленных, и Шекюре, конечно же, об этом знала.

– Много ли ты зарабатываешь? Сможешь ли обеспечить моих сирот?

Я обнял ее и стал говорить о том, что обширный опыт, приобретенный за более чем двенадцать лет на службе у султана и на войне, позволяет мне рассчитывать на самую блестящую будущность.

– Мы так хорошо обнимались в первый раз, – сказала Шекюре. – А сейчас волшебство ушло.

Чтобы доказать искренность своих чувств, я обнял ее покрепче и спросил, почему она отослала мне с Эстер тот рисунок, который хранила все эти годы. Она удивилась моей недогадливости, а в глазах ее я увидел такую нежность, что мы снова поцеловались. Но на этот раз я не лишился разума от вожделения, наши объятия были полны нежности и любви. Возможность обнять любимую – самое лучшее лекарство от мук страсти.

Я положил руку ей на грудь, однако она нежно, но решительно оттолкнула меня и сказала, что не такой уж я зрелый человек, чтобы создать крепкую семью с женщиной, которая сдалась до замужества, и не такой уж опытный, иначе не забыл бы, что поспешность на руку шайтану, а до женитьбы нужно потерпеть и пострадать. Выскользнув из моих объятий, она опустила на лицо льняное покрывало и направилась к выходу. Когда она открыла дверь и стало видно, как в рано опустившихся сумерках падает снег, я забыл, что мы все это время говорили шепотом (видимо, чтобы не потревожить душу повешенного еврея), и громко, очень громко спросил: