Орхан Памук - Имя мне – Красный

Однако слабовольная Хайрийе уже не надеялась взять верх над Шекюре после смерти Эниште. Видимо, поэтому наверху она плакала искреннее всех.

– Что теперь со мной будет? – горестно спросила она.

– Шекюре тебя очень любит, – сказала я с тем выражением, с каким обычно сообщаю важные новости.

Потом я стала осматривать тарелки с халвой, выстроившиеся между жбаном с бекмесом [95]и кадкой с соленьями. Приподнимая крышки, я вдыхала аромат, а то и отламывала по кусочку и пробовала, и заодно расспрашивала, кто какую халву прислал.

– Эта тарелка от Касыма-эфенди, что родом из Кайсери, эта – от художника из мастерской, который живет через две улицы отсюда, эта – от левши Хамди, замочных дел мастера, эта – от невесты из Эдирне… – перечисляла Хайрийе, но тут ее оборвала, войдя на кухню, Шекюре:

– Вдова покойного Зарифа-эфенди, Кальбийе, и сама не пришла, и через других не передала соболезнований, и даже не прислала халвы!

Сказав это, Шекюре направилась на двор. Я поняла, что она хочет поговорить со мной наедине, без Хайрийе, и пошла следом.

– Между отцом и Зарифом-эфенди не было никакой вражды, – начала Шекюре. – Когда Зарифа-эфенди хоронили, мы приготовили халву и послали им. В чем дело, хотелось бы мне знать?

– А я сейчас схожу да и порасспрашиваю, – уловила я невысказанную просьбу Шекюре.

Она обрадовалась, что меня не пришлось уговаривать, обняла и поцеловала. Так, обнявшись, мы некоторое время и стояли на морозе. Потом я погладила красавицу по голове.

– Эстер, мне страшно, – призналась она.

– Не бойся, душенька моя! Нет худа без добра. Вот видишь, ты наконец-то вышла замуж.

– Не знаю, следовало ли это делать. Потому не подпустила его к себе. Провела ночь рядом с моим бедным отцом. – Шекюре посмотрела на меня широко открытыми глазами, словно хотела спросить: «Понимаешь, о чем я?»

– Хасан говорит, что ваша свадьба незаконна, – сообщила я. – Он велел передать тебе эту записку.

– Сделанного не воротишь, – ответила Шекюре, однако записку сразу же развернула и прочитала. Мне она на этот раз не сказала, что там написано.

И правильно сделала, потому что во дворе мы были не одни: на втором этаже прилаживал невесть с чего вывалившуюся этим утром из окна коридора ставню хитрый плотник, который поглядывал то на нас, то на плачущих женщин; к тому же Хайрийе вышла из кухни и побежала открывать калитку соседскому мальчику, принесшему халву.

– Похороны уже прошли, – вздохнула Шекюре. – Я чувствую, что душа моего несчастного отца рассталась с телом, теперь уже навсегда, и поднимается в небеса.

Она высвободилась из моих объятий, устремила взгляд в ясное небо и стала читать длинную молитву.

Я вдруг почувствовала себя такой далекой и чужой ей – словно облако в небе, на которое она смотрела. Дочитав молитву, Шекюре ласково поцеловала меня в глаза:

– Знай, Эстер, что, покуда жив убийца отца, нет покоя на этом свете ни мне, ни моим сыновьям.

Мне понравилось, что она не упомянула мужа.

– Сходи в дом Зарифа-эфенди, поговори с его вдовой, выясни, почему она не прислала нам халву. И сразу расскажи мне.

– Хасану ничего не передать?

Я чувствовала смущение – но не из-за самого вопроса, а потому, что, спрашивая, не смогла посмотреть Шекюре в лицо. Чтобы она ничего не заметила, я остановила Хайрийе и приподняла крышку блюда, которое та несла.

– О, халва-то с фисташками! – Я отломила кусочек и сунула в рот. – И померанца положили!

Шекюре ласково улыбнулась мне, словно все было хорошо, и от этого я на миг почувствовала себя счастливой.

Едва я со своим узлом вышла за калитку, как увидела на другом конце улицы Кара. По его гордому виду было понятно, что новобрачный, только-только похоронивший тестя, весьма доволен жизнью. Чтобы не портить ему настроение, я свернула и прошла по заброшенному саду знаменитого лекаря Моше Хамона. Каждый раз, когда я здесь бываю, этот пахнущий смертью сад наводит на меня жуткую тоску – хочется забыть о том, что мне нужно найти на дом покупателя.

Тот же самый запах смерти витал в доме Зарифа-эфенди, однако тоски там не было. Мне сотни раз приходилось бывать в домах вдовиц, и я знаю, что рано потерявшими мужа женщинами владеет или печаль, или гнев и обида на судьбу (про Шекюре, впрочем, можно сказать и то и другое). Кальбийе-ханым была разгневана, и я сразу поняла, что это облегчит мне задачу.

Подобно всем гордым женщинам, с которыми сурово обошлась жизнь, Кальбийе-ханым справедливо подозревала, что каждый, кто приходит к ней в черные дни, хочет либо пожалеть ее, либо, того хуже, тайком порадоваться своему счастью, глядя на ее горе. Поэтому она не собиралась вести со мной пустую вежливую беседу, а сразу перешла к делу. Зачем Эстер постучалась в ее дверь в этот послеобеденный час, когда она, Кальбийе-ханым, собиралась немного вздремнуть, чтобы забыть о своей тоске? Я знала, что ее не соблазнят ни самые новые шелковые ткани, привезенные на корабле из Китая, ни платки из Бурсы, так что даже не стала развязывать узел и сразу заговорила о том, зачем пришла, то есть о льющей горькие слезы Шекюре.

– Бедняжка боится, что могла, сама того не заметив, как-нибудь обидеть тебя. Это очень ее печалит, ведь вам с ней выпало одно горе.

Кальбийе-ханым с гордым видом подтвердила, что и в самом деле не пришла к Шекюре, чтобы разделить с ней горе, не передала ей соболезнований и даже не послала халву – и сделала это намеренно. За надменностью я увидела плохо скрываемую радость: ее обиду заметили. Отметив это слабое место, ваша хитрая Эстер попыталась выяснить, что же так прогневало Кальбийе-ханым.

И очень скоро выяснилось, что зла та не на Шекюре, а на покойного Эниште-эфенди – за ту книгу, что он готовил. Ее покойный муж, рассказала Кальбийе-ханым, взялся за работу не из желания заработать несколько лишних акче, а поскольку Эниште-эфенди убедил его, что книгу заказал сам султан. Поначалу он полагал, что делает заставки к обычным книжным страницам, но потом начал понимать, что рисунки существуют сами по себе и есть в них что-то такое, что наводит на мысли о безбожии и даже богохульстве. Заметив это, Зариф-эфенди потерял покой: все думал, что же ему теперь делать. Сказав об этом, Кальбийе-ханым, будучи человеком более умным, чем ее покойный муж, осторожно прибавила: подозрения у Зарифа-эфенди возникли не сразу, нарастали потихоньку; а поскольку с откровенным кощунством он ни разу не сталкивался, то винил во всем свою излишнюю мнительность. Между тем Зариф-эфенди был набожным, никогда не пропускал проповедей ходжи Нусрета из Эрзурума и очень расстраивался, если не удавалось вовремя совершить намаз. Он знал, что некоторые негодяи из мастерской смеются над ним, называя святошей, но ему было также отлично известно и то, что делают они это из зависти к его мастерству.