Барбара Вайн - Правила крови

К моему удивлению, Кэролайн начинает рассказывать о работе. Тот факт, что сегодня официальный выходной, не имеет для нее значения, потому что она работает пять дней в неделю в доме для престарелых. Она рассказывает анекдот о стариках, обсуждающих могилу на кладбище. Я мог бы использовать его как предлог, чтобы спросить Тони Агню о цветах, которые он хотел положить на могилу Генри, но мне не дают вставить ни слова. Остается ждать. Тони — он просит называть его по имени — послушно смеется, хотя анекдот на удивление не смешной, и я пользуюсь случаем, чтобы спросить о блокноте.

— Блокноте?

Он растерянно смотрит на меня, и на долю секунды я чувствую его раздражение и ярость. Если Тони забыл о существовании блокнота, то можно спокойно уйти отсюда, вернуться на вокзал и поехать домой. Однако он не забыл, и я вижу — такое иногда бывает со стариками, — что блокнот просто выскочил у него из головы и нужно сделать сознательное усилие, чтобы вернуть память. Сделав это усилие, Тони вздыхает и говорит:

— Вы имеете в виду блокнот лорда Нантера, где он записал все эти вещи?

— Да.

Я беру печенье. На меня вдруг нападает голод, хотя печенье из тех, что нравится детям, — рассыпчатые сэндвичи с бордовым повидлом внутри. Кэролайн пристально смотрит на меня, возможно, ожидая похвалы тому, что оказалось у меня во рту, словно пекла печенье сама.

— Очень вкусно, — бормочу я.

— Он хочет узнать об этом, папа, — говорит Кэролайн. — За этим он и пришел.

— Что случилось с блокнотом? — спрашиваю я.

Отчаяние на его лице смешивается с недоумением.

— Не знаю. Пытался вспомнить, но не смог. Не знаю. Я положил его к каким-то бумагам, газетам… То есть на этот стол. Или еще куда-то…

Тони поднимает глаза верх, пытаясь вспомнить. Я начинаю понимать, что Кэролайн не преувеличивала. Первое впечатление от этого старика обманчиво. Он изо всех сил старается выглядеть здоровым и бодрым, показать, что владеет собой, но через какое-то время сдается. В его голосе появляются плаксивые нотки.

— На какие-то журналы, — говорит он. — Я его туда положил. Потом… дочь дала мне ежедневную газету. Думаю, я просмотрел ее, отложил…

— Папа, мы все это уже обсуждали. — Ни намека на нетерпение. — Ты положил газету на блокнот, который был на журналах, а я отправила всю кипу в мусор. Я не заметила блокнот, он был спрятан под газетой.

— Тебе виднее, девочка моя.

— Газеты стали такими толстыми, — светским тоном произносит Кэролайн. — В них столько всего.

Ясно, что блокнот потерян, причем безвозвратно. Я представляю, как он лежит в мусорном контейнере, между «Дейли телеграф» — у меня нет сомнений, что Тони, как и Вероника, читает «Дейли телеграф», — и женским журналом, а сверху спортивное приложение и официальная хроника. Я вижу, как этот контейнер стоит во дворе дома и мусорщики, или как там их теперь называют, с кряканьем поднимают его и опрокидывают в свой грузовик с решетчатыми бортами. Блокнот выскальзывает из него и падает на груду газет, журналов упаковок от печенья, пакетов от кукурузных хлопьев и распечаток электронной почты. Все это отправляется в утилизационный рай, куда в наше время после смерти попадают хорошие газеты. Чтобы превратиться в серые конверты с надписью на клапане: «Изготовлено из вторичного сырья».

— Теперь уже поздно, — говорю я.

Тони печально качает головой.

— Мне ужасно жаль. Мне нельзя одному выходить из дома.

Ему нельзя одному оставаться дома. Разумеется, я этого не говорю. Я пытаюсь извлечь максимум из того, что есть. У меня нет выхода. В конце концов, это же не единственный экземпляр рукописи Карлейля «Французская революция», который бросила в огонь горничная Милля, правда? Всего лишь записки старика, ключ к загадочному volte-face [65] Внезапное изменение ( фр. ). характера, понять без них его невозможно.

— Вы его читали? — спрашиваю я.

— О, да. — Тони явно забеспокоился. — Но лучше бы я этого не делал. Думаете, я мог забыть, раз забываю все остальное?

— Послушай, папа, — перебивает Кэролайн. — Ты не забываешь все , и тебе это прекрасно известно.

— Слава богу, у меня есть ты, девочка. Ты моя память.

Я спрашиваю, что такого было в записках, чего нельзя забыть.

— Я знаю, что такое раскаяние, — говорит Тони. — Лучше других.

Старик умолкает.

— Он имеет в виду маму, — объясняет мне Кэролайн, словно туповатому ребенку. — Он имеет в виду маму и аварию. И винит себя, правда, папа?

— А кого еще мне винить, милая? Это была моя вина. Я убил ее, как если бы положил мышьяк в чай.

Кэролайн пожимает плечами. Она все это уже проходила. Вероятно, не один раз. Может, она согласна с отцом. В то время ей было двадцать два, и она вряд ли сидела в машине с родителями. Но ей известны факты. Вероятно, проводилось расследование и даже предъявлялось обвинение — что бы там ни говорила Вероника. Может, Тони выпил или заснул за рулем. Я в замешательстве смотрю, как в уголках глаз старика появляются слезинки и медленно скатываются по щекам. Кэролайн встает, вытирает отцу лицо салфеткой, которую берет из коробочки на столе, и говорит, словно он глухой или потерял разум:

— Он плачет. Не обращайте внимания. Со стариками это бывает, особенно с теми, кто перенес инсульт; я постоянно вижу такое в доме для престарелых. Наверное, именно это имеют в виду, когда говорят, что человек впал в детство.

Я давно не встречал таких бесчувственных людей, как Кэролайн, — хотя нет, Вероника еще хуже, — но Тони этого не замечает. Он слабо улыбается. И даже благодарит дочь. От всего этого мне становится неловко, и я размышляю, стоит ли продолжать. Наверное, не стоит, если Кэролайн останется здесь, по-прежнему будет сидеть между нами. Но тут вмешивается случай, которого я не ждал и на который даже не смел надеяться. Звенит дверной звонок, и Кэролайн идет открывать.

— Я на минутку, — говорит она, но минутка растягивается надолго, как это часто бывает в подобных случаях.

Позвонившего в дверь приглашают войти, и поскольку гостиную занимаем мы с Тони, провожают куда-то еще. В кухню? В спальню Кэролайн? Я не знаю, но услышав, как закрывается дверь, предлагаю налить Тони еще чаю. Раскаяние. При чем тут раскаяние? Чье раскаяние?

Тони берет чашку и снова улыбается.

— Расскажите мне о блокноте, — прошу я, стараясь, чтобы в моем тоне не было настойчивости. — Расскажите, что вы прочли.

— Это было нечто вроде статей, которые обычно читаешь… в общем, как в газете. Нет, не совсем так, — старик морщит лоб, подыскивая слова. — Как признание . Но признание самому себе. Я чувствовал себя неловко, когда их читал. Они не были предназначены для чужих глаз.

— Его дочь Клара прочла. Она нашла блокнот после его смерти и хранила все эти годы.