Валерия Вербинина - История одного замужества

Допустим, Ергольский сказал, что у него есть идея насчет ключевой сцены, попросил ее сесть в кресло, сам вышел…

– Я буду за актера, Евгения Викторовна! Я сейчас…

Он никого не встретил на пути сюда, в доме никого не заметно – надо рискнуть, иначе вся его жизнь будет уничтожена… Обливаясь потом, он достает из кармана револьвер, берет с дивана подушечку, которая заглушит звук выстрела, крадучись возвращается в гостиную – и стреляет в актрису.

После убийства он должен был подняться наверх и забрать фото, но у него, вероятно, уже не было времени, или он просто испугался… Могло такое быть? Конечно, могло… В ужасе, что он совершил убийство, в еще большем ужасе, что оно ему удалось, он спешит обратно… Револьвер сунул в карман, а подушка… выскочил из дома, затем по пути обратно выбросил ее в лесу – кто хватится какой-то подушки, когда в доме произошло убийство… И вот он снова у себя в кабинете, снова пишет… но после убийства вряд ли слова приходили ему на ум…

«Надо будет проверить, сколько страниц он успел написать в тот день», – подумала Амалия.

Револьвер он принес с собой, но где Ергольский его взял? Откуда оружие вообще появилось в этой истории? Если догадка Амалии правильна и револьвер принадлежал таинственной даме в синем, которая связана вовсе не с Ергольским, а с другим человеком, каким образом оружие могло оказаться у писателя?

И Ергольский ли вообще убил Панову? Правда, мотив у него был более чем весомый… Это не какие-то семейные дрязги, не любовные разочарования. Фото, которое неизвестно как попало в руки легкомысленной Пановой, стало картой, на которую оказалась поставлена вся его налаженная, спокойная, сытая жизнь…

Петр вздохнул. Так как он был все-таки человеком театра, то думал, что дама, которая стояла у стола, была бы чертовски хороша в ролях героинь, которые в каждом акте приказывают отрубить кому-нибудь голову. Почему-то выражение ее красивого лица с правильными чертами вызывало у него только такую ассоциацию. И если бы она сейчас заговорила стихами, как в старинной пьесе, это бы его тоже ничуть не удивило.

Но когда она подала голос, то всего лишь дала ему понять, что в его интересах держать язык за зубами и никому не говорить о том, что ему удалось узнать.

– Позже вы дадите показания господину Игнатову… Если вам удастся вспомнить еще что-то существенное, все расскажете ему.

– А меня арестуют? – забеспокоился Петр. – Потому что – вы только не сердитесь, сударыня, – ваш управляющий меня заменить не сможет, да и Дуняша тоже…

– Там видно будет, – уклончиво ответила Амалия.

И она отправилась на поиски Ивана Ивановича, с которым ей надо было кое-что обсудить.

– Конечно, во всем виноват Ергольский, – философствовал Николай Сергеевич, уплетая эклер. – Будь я следователем…

«Этого еще не хватало!» – помыслила Клавдия Петровна. Обычно она не была настроена к своему родственнику столь критично, но почему-то именно сейчас ее так и подмывало возражать ему, что бы он ни говорил.

– Будь я следователем, – продолжал меж тем увлеченный поэт, – я бы его первого призвал к ответу. Я бы признал его соучастником свершившегося преступления хотя бы за то, что людей убивают именно так, как он придумал.

И, торжествуя, он откинулся на спинку кресла. В бороде его застряли крошки от пирожного.

– Это не преступление, – сухо сказала Клавдия Петровна.

– Убийство – не преступление? – притворно изумился Николай Сергеевич. – С каких это пор, интересно?

– Откуда Матвею Ильичу было знать, что человека убьют именно так, как он придумал? – рассердилась передовая дама. – И вообще, хватит толковать об убийстве. У меня от него аж голова разболелась!

Свистунов привстал с места и всмотрелся в окно.

– Что там?

– Да следователь во весь опор куда-то мчится, – доложил поэт. – И, по-моему, не один, но отсюда не видать, кто с ним.

– Где? – тотчас же забыв про якобы мучающую ее головную боль, повернулась Клавдия Петровна.

– Да вон, только что было видно на дороге, за деревьями, – отозвался Николай Сергеевич. – И едет он, между прочим, к Ергольскому!

Хотел того поэт или нет, но последняя фраза прозвучала весьма зловеще.

– Не может быть! – вырвалось у Клавдии Петровны.

– Я же говорил, что это Ергольский! – победно заключил Свистунов и взял с блюда еще одно пирожное.

Тут, впрочем, собеседников отвлекли, потому что горничная доложила, что хозяйку спрашивает господин арендатор.

Клавдия Петровна не любила и не умела вести дела. Если она покупала, то задорого, если продавала, то за бесценок. Хоть она и выросла в деревне, она понятия не имела о том, как надо вести хозяйство. Ее бы вполне устраивало, если бы булки сами собой росли на деревьях, потому что в жизни, конечно, этого не было. Несмотря на все невзгоды, у Бирюковой до сих пор оставалось во владении некоторое количество пахотной земли, на которой можно было вырастить пшеницу, не считая лугов и куска изрезанной оврагами местности, из которой тоже можно было бы что-то выжать, если бы приложить руки. Но у Клавдии Петровны не было ни охоты, ни желания с этим возиться.

Лес, который ей принадлежал, в конце концов почти весь выкупило семейство Корфов, деньги, за него полученные, прикарманил жулик-управляющий, а сменивший его другой управляющий оказался еще хуже, и с ним тоже пришлось расстаться. Очевидно, Клавдия Петровна принадлежала к тем людям, которые, несмотря на свои громкие заявления и кипучую общественную деятельность, оказываются совершенно беззащитны перед ворами всех мастей, и воры, само собой, этим пользуются.

Устав воевать с ворами и подсчитывать, сколько денег ей может принести десятина земли, если засеять ее пшеницей, и сколько надо платить работникам, она в конце концов сдалась. Землю после долгих переговоров арендовал черноволосый господин с печальными влажными глазами, вроде бы грек, и фамилия у него была не то Коксаки, не то Кусаки. Он платил за аренду какие-то деньги, конечно, не всю оговоренную сумму, но Клавдия Петровна была не из тех людей, которые способны закатывать скандалы из-за таких пустяков, как презренный металл, и всегда соглашалась подождать, если посевы побил град, потоптали коровы, поразила неведомая хворь или же все эти напасти случились разом (как, по словам печального господина, это нередко и случалось).

Вы спросите, а как же Николай Сергеевич, почему он не мог помочь своей родственнице с хозяйством? Увы, в делах практических поэт понимал еще меньше, чем Клавдия Петровна. Его уделом было служенье музам, хоть и в форме написания посредственных стихов, и никакой иной деятельности для себя он не признавал.

Но оставим пока Николая Сергеевича и его родственницу и последуем за следователем, который в сопровождении баронессы Корф – как вы, конечно, уже догадались – ехал в имение Матвея Ильича Ергольского, чтобы задать ему несколько дополнительных вопросов.