Анна Князева - Роман без последней страницы

– Все это очень странно… – прошептала Дайнека. – Мне кажется, здесь что-то не так.

Вячеслав Алексеевич не расслышал последних слов дочери.

– С чего ты решила прочесть эту книгу? – спросил он у нее.

– Все-таки сосед сочинил.

– Если бы следствие не закончилось, я бы усмотрел в этом опасную подоплеку. Кстати, в школе мы ее проходили. На вступительном экзамене в институте я даже писал сочинение на тему «Образ председателя Савицкого в романе «Земная правда».

– И что ты про него написал?

– Думаешь, не вспомню? Я тогда высший балл получил. Единственный раз в жизни по литературе. Мне это сочинение запомнилось навсегда.

– Значит, хороший был человек этот Савицкий.

– Как тогда говорили – соль земли. До сих пор помню главу, где он собирает детей и солдаток праздновать окончание страды.

– Обмолотки, – подсказала Дайнека.

– Вот теперь вижу, что ты точно читала, – рассмеялся отец. – Там есть сильное место, где он разнимает дерущихся женщин. Я так и написал в сочинении: «В этой сцене проявилась вся сила и авторитет этого удивительного человека. Его мудрость и правда настоящего коммуниста».

– Как патетично…

– Не забывай, какое тогда было время. Ну, что… – Отец сменил тон, и она поняла, что пора заканчивать разговор.

– Спокойной ночи, папа.

– Спокойной ночи тебе.

Деревня Чистовитое

ноябрь 1943 года

Гулять начали после вечерней дойки, когда бабы вернулись с фермы. В контору пришли только взрослые. Туда, где пили самогонку, детей не пускали. Когда сели за стол, к конторе сбежалась вся детвора. Те, кто принес табуретки, смотрели в окна, другие толпились в дверях, а кто побойчее спрятались в конторских сенях. Детям ничего не давали. Если все начнут тащить со стола, что останется на гулянку?

Большинство баб пришли в чем работали: в длинных юбках и кофтах. Поверх кофты – фуфайка, на голове – тонкий платок, в таких ходили даже в морозы.

Лучше всех была одета Верка Ехременкова – в зеленом переливчатом платье и в блестящих галошах на босу ногу. Бабы по углам обсуждали ее мать. Та, хоть и прикинулась скромницей, на дочку сильно потратилась. Вот куда медок колхозный пошел…

Первую выпили натощак. Председатель Андрей Макарович встал и поднял железную кружку:

– Ну, бабоньки, за победу…

Он пил не так, как пили мужики в их деревне. Мужики – как? Хлоп – и готово. А этот – по глоточку. Возьмет в руку стакан и тянет целый час. Тянет и покачивается. Бабы говорили: как тряпку сосет. Поэтому – «с него вся деревня смеялась» – так говорили.

Было ему лет сорок. Никто не знал, откуда он взялся, поставили председателем, когда мужики ушли на войну. Ни отец, ни мать Савицкого в деревне не жили. На фронт его не забрали, он имел бронь. В колхозе судачили, если бронь – значит, больной. А как поняли, что Андрей Макарович здоров, решили, что он очень нужный в хозяйстве.

С утра председатель всегда был в конюшне. Туда к нему шли на поклон. Одной дай коня сено из лесу привезти. Другой – с пашни солому. Одет он был так же, как все: штопаные, в заплатках портки и фуфайка. Шапка хоть и кроличья, сшитая как попало из грубой шкурки.

Кролей в деревне держали только для шкур. С голоду помирали, но мяса кроличьего не ели. Считалось, лучше съесть мышь или крысу. А шкурки, как яйца и масло, сдавали по налогу в район.

Веселье за столом прибывало с каждым стаканом. Выпили бабоньки, зарумянились, сделались веселыми, озорными, а покуражиться не с кем. Петрушу Кустова в деревне за мужика не считали. Рядом с Андреем Макаровичем сидела его жена Нюрка Милкова. Они хоть и жили вместе, расписаны не были. Нюрка болела туберкулезом и сильно кашляла. Поблажек на работе ей никто не давал. Работала как все и пила наравне с мужем. А как запьянела – первой пошла плясать. Гармонист Мишка, тринадцати лет от роду, разом завел частушечную. Нюрка вышла на середину, топнула сапогом, подбоченилась и затянула пронзительным голосом:

Из-за столов повылезли молодухи. Сначала, будто стесняясь, выталкивали друг друга вперед. Потом стали неумело плясать: топали по полу, кто калошами, кто туфлями, кто сапогами. По очереди выскакивали в центр и выкрикивали, выплясывали частушку. На Обмолотках пели одни и те же – озорные да матерщинные.

Манька не решалась выйти из-за стола, сидела на лавке рядом с мужем и со свекровью. Петруша ел за троих и только изредка поглядывал на пляшущих баб. Кустиха крепко выпила и, навалившись на стол, подпевала глухим, как из бочки, голосом.

Нюрка Милкова топала и топала сапогами. Рядом с ней блестящей зеленой змейкой крутилась Верка Ехременкова. Председатель смотрел на нее поверх кружки и потихоньку тянул самогон. Верка запела:

Андрей Макарович поставил кружку, выдохнул. Орлом вышел в круг и ну хлопать то по одному сапогу, то по другому, раззадоривая себя каким-то особым, лихим притопом. К нему бросилась Верка – красивая, бойкая, легкая. У Нюрки Милковой перекосилось лицо. Пляшет, ревность свою не показывает, но она все равно частушкой наружу вырвалась:

Андрей Макарович подхватил Верку и закружил так, что у нее и ноги и душа от пола оторвались…

Нюрка бросилась к столу, схватила неполную четверть и жахнула мужа по голове. Бабы вокруг него заорали и вмиг разбежались. Андрей Макарович как стоял, так во весь рост и хлопнулся о пол.

Нюрка вцепилась в Веркины волосы и стала тянуть ее вниз. Никто не собирался их разнимать, бабы сгрудились посмотреть, кто кого одолеет: чахоточная Нюрка или молодая Ехременкова.

Верка визжала, извивалась и била кулаками куда придется. Не выпуская ее волос, Нюрка уцепилась за вырез Веркиного платья и дернула. Зеленые пуговки, как горох, запрыгали по полу. Из Веркиных глаз брызнули слезы.

В это время очухался председатель. Встал, схватил дерущихся баб и растащил их в разные стороны. Верка ревела в голос, одной рукой держала разорванное на груди платье, другой подбирала свои пуговки.

Нюрка Милкова куражливо улыбнулась, подняла руки над головой, стала топать и плавно покачивать бедрами. Гармонист заиграл Подгорну. Девки, не сговариваясь, разделились на пары и стали ходить, здоровкаться и кланяться, встречаясь друг с другом.