Уилл Фергюсон - 419

— Подумаешь, в Лагосе заблудился, — сказал кто-то. Новость не произвела на него впечатления. — Лагос-то большой, говорят, больше Портако. В Лагосе каждый дурак заблудится. Тоже мне, подвиг.

Портако — так местные называли Порт-Харкорт. В штатах Дельты он служил образцом всего городского и гигантского.

— Но в Лагосе улицы-то прямые, — закричал кто-то. — Эт надо постараться, чтоб там заблудиться. У нас тут табличек нету, даже улиц никаких! Тут заблудиться проще. А в Лагосе — эт вам труд большой. Настоящий подвиг и есть.

— Да ты даже в Портако не бывал — ты-то что смыслишь? — выступил кто-то в задних рядах.

Засим следовала громкая академическая дискуссия о преимуществах ручьев в сравнении с улицами и о том, как лучше осуществлять по этим последним навигацию, и мистер Методист вынужден бывал привлекать их внимание истошными воплями и грохотом кулака по кафедре.

Вонйингхи, пожалуй, равнодушна — а вот мелкие боги не слишком. Мелкие боги — что люди, умноженные на сто: мелочны и ревнивы, угрюмы и жестоки, нежны и добры. Отец Ннамди поклонялся некрупному божеству, лесному ору, что утишает страхи и защищает детей. Соорудил на опушке святилище — жестяная крыша, тщательно выметенный земляной пол.

— Лесные орумо и речные овумо — отражения друг друга, — объяснял отец. — Как в мамином зеркале. Но что подлинно? — Тут он для пущей важности переходил на английский: — Дерево или дерево в воде?

Отец Ннамди редко захаживал в церковь — разве что во искупление ночных возлияний пальмовым вином или неисполненного обещания. Задабривать ему следовало не милосердного Иисуса, а жену.

И хотя мистер Методист назначил милосердного Иисуса величайшим среди орумо и овумо, могущественнее даже Вонйингхи, мать Ннамди на всякий случай ставила на всех. Когда Ннамди впервые взобрался на масличную пальму, она ведь исполнила ритуалы тенебомо, хоть и в собственной версии? А это не коза начихала — на пальму залезть. Поскользнешься — и полетишь, ломая густые нижние ветки, подпрыгнешь на земле, переломаешь кости, вывихнешь плечи, помрешь, а то и хуже — покалечишься. Впервые взобравшись на пальму и срезав первую гроздь плодов, из которых потом делают топливо для стряпни, многие юноши не желали снова лезть, шли добывать сок винных пальм — в болотах с пиявками, но хоть на земле. На винные пальмы лазить не надо.

А после первого восхождения деревенские женщины исполняли ритуалы тенебомо — рассеять страхи, успокоить сердца мальчиков, стоящих на пороге мужественности. Мать Ннамди тоже участвовала. У Ннамди после пальмы еще колотилось сердце, мать втирала пальмовое масло ему в икры и бедра, а другие женщины водили медленный хоровод вокруг, обмахивали его пальмовыми листьями и шепотом распевали: «Ты не убоишься, ты больше не убоишься». И с каждым их шагом страх его рассеивался.

А еще мать, когда ей требовалась помощь, тайком просила мужа замолвить словечко перед кое-какими богами — мало ли, вдруг у милосердного Иисуса как раз сейчас дел невпроворот? Если надо было заткнуть рот конкурентке на рынке, заглушить слухи, вылечить чирей, Иисус подставлял другую щеку, и тогда наступала пора побеседовать с орумо. А отец Ннамди всегда помогал, ни слова не сказал поперек. Что, не так разве?

Любовь только усложняет браки. Все запутывает, как рваная сеть, что цепляется за весла и шесты. Лучше уж как-нибудь без нее. Мать Ннамди родилась на другом ручье — там другой диалект; отец Ннамди говорил, у них такая речь, будто рот ямсовым пюре набит. Мать пришла на рынок в деревню Ннамди да так и осталась.

— Когда я встретил твою мать, — говорил отец, — она уже была мне женой, просто сама еще не знала. Мы не встретились. Мы нашлись. Она не пальмовое масло в тот день искала — она искала меня.

Мать Ннамди смеялась, но никогда не возражала.

Отец Ннамди острогой бил рыбу на отливе, чинил деревенские генераторы — мог себе позволить и вторую жену завести, но так и не завел. Мать говорила:

— Я его старшая жена, и младшая жена, и любимая жена, и не самая любимая. — И усмехалась эдак тихонько и густо, словно булькала перечная похлебка, томясь в котле на углях, а отец молча, криво улыбался.

Ннамди в жизни не слыхал, чтоб отец смеялся, но едва ли помнит его без улыбки.

И еще отец не танцевал.

Для овумо нередко устраивали праздники. Речных богов, что шныряют в мутных водах и прячутся в быстринах на глубине, надобно развлекать, унимать, пихать в бок, и пускай церковники возмущаются сколько влезет. Вся жизнь деревни зависела от этих праздников. И когда карнавальные танцоры в масках в человеческий рост, с головами рыб и уток, дергано и тряско вышагивали под барабанный пульс, всеми овладевало восторженное безумие. Через глазные прорези в маске Ннамди видел своего дядьку, но дядьки-то уже и не было. Дядьку временно захватила теме.

— Мы сами становимся нашими масками.

Такова магия карнавала.

— Есть танцоры, а есть прорицатели, — объяснял отец. — О чем уговорился при зачатии, то и будет. Но если не шуметь — расслышишь. Расслышишь свое призвание.

Есть барабанщики, есть ткачи. А кое-кто ткет слова. Есть то, что делаешь ради выживания, — закидываешь сети, смазываешь генераторы, — и то, что делаешь, поскольку должен. Отец Ннамди рассказывал истории, а сказительство выбирает тебя, как ову выбирает жреца, а жена мужа. Имущество наследуется по женской линии, и выбор мужа не менее важен, чем выбор ову, которого чтишь. Есть ли у будущего мужа другие жены? Может ли он их содержать? И если да, какое имущество у них за душой?

Дети разыгрывали свой карнавал — заслоняли лица деревяшками, гонялись друг за другом, визжали, вопили, бежали к богам, бежали от богов. А когда боги наконец уставали, а дневная жара спадала, когда шипели газовые факелы, менялся ветер и воздух становился на вкус как железо, дети собирались на площади вокруг взрослых.

Музыка пальмового вина, лунные сказки.

В душных сумерках сновали насекомые, птицы шумно склочничали, воюя за древесные кроны. Земляной вал не впускал в деревню лес и держал змей на расстоянии, но лесных тварей, что подкрадывались и сопели в подлеске, выдавали треск ветвей и шелест листвы.

Взрослые голоса, тихое пение, куплеты иссякают, лишь когда начинается следующая песня. Дети подбирались ближе. Еще ближе. Слушали песни, а потом кто-нибудь набирался храбрости и кричал:

— Эгберийо! — Это значит «Сказку!». Мужчины замолкали и глядели на отца Ннамди. Тот нарочито вздыхал, точно великую жертву приносит, и переспрашивал:

— Эгберийо?

И дети отвечали:

— Йа!

Отец Ннамди поступал так всякий раз, растягивал их предвкушение и затем наконец приступал. Все его сказки начинались одинаково: