Екатерина Островская - Не расстанусь с Ван Гогом

– Так ты многого добилась! – удивилась Надя.

– Погоди, это тоже еще не все. Давай дорасскажу про Ивана Семеновича. Я принесла ему документы на подпись, а он начал выговаривать мне: надо, мол, в канцелярии их оставлять, а не врываться в чужие кабинеты. Я так расстроилась! Чуть было не заплакала. И чиновник обещал ознакомиться со всеми бумагами. Тогда я уселась ждать в его приемной. Он раз вышел – я сижу. Обратно идет в кабинет – я все на том же месте. Потом еще выходит, снова меня видит. Спрашивает: «Что вы здесь делаете?» Отвечаю: «Жду, когда вы с документами ознакомитесь». Иван Семенович сердито говорит: «Через неделю, раньше не приходите. А лучше позвоните моему секретарю». Тут я не выдержала и заявила ему, что от таких вот проволочек и задержек страдают дела, за которыми стоят реальные люди, их надежды и чаяния. А так как я пришла на госслужбу именно для того, чтобы заботиться о простом народе, то буду теперь ждать, когда он сможет выполнить свои обязанности. Иван Семенович посмотрел на меня внимательно и, видимо, понял, какая я ответственная. А потом спросил, сколько мне лет и хочу ли я есть. Рабочий день как раз заканчивался, и мужчина пригласил меня поужинать. Это было в начале прошлого года. А три месяца назад он предложил мне должность в городском управлении – у них там одна сотрудница на пенсию ушла. Моя начальница, когда узнала, что я увольняюсь, такой скандал закатила, ты не представляешь. Жутко орала и даже в меня телефонным аппаратом запустила…

Бровкина сделала короткую паузу и усмехнулась:

– Привыкла, разумеется, что я всю работу за нее делала. И на службе, и по дому. Не хотела меня отпускать, дрянь такая. Но что она против Ивана Семеновича! Тот позвонил и приказал, чтобы меня по переводу без отработки отпустили. Он такой заботливый…

Надя начала догадываться и поэтому в лоб спросила:

– Ты с ним спишь?

И сама испугалась прямолинейности своего вопроса.

– Дело не в этом, – попыталась вывернуться Бровкина, – Иван Семенович мне как личность очень нравится. Можно сказать, я его безмерно уважаю. И потом, я у него сама ничего не просила. К тому же Иван Семенович в возрасте, дети давно выросли. У сына уже внучка его… то есть у сына дочка недавно родилась. А жена Ивана Семеновича ревнует его непонятно с чего, по любой ерунде скандалы закатывает. Я как-то позвонила, а она трубку бросила. Я снова номер набираю, говорю: «Вы уж не бросайте трубочку, а то, может, вашего мужа хотят побеспокоить в нерабочее время по государственному вопросу». Так она вообще как с цепи сорвалась…

Надя посмотрела на Татьяну и поняла, что та гордится собой. Наверняка так оно и есть. Разве не столь давно Бровкина могла мечтать, что сможет жить в столичном городе? И не просто жить, а устроиться хорошо, лучше многих, родившихся в Питере и прозябающих в нищете, потому что не умеют так просто прийти в приемную чиновника и прикинуться дурачком, радеющим за дело и готовым ради этого «дела» на любое унижение, на любую низость и подлость. И ведь Татьяна не одна подобная. За что же ее тогда одну осуждать? Может, пришло время именно таких людей? И то, что раньше считалось подлостью, – теперь вполне допустимый поступок, оправдываемый целью, ради которой и существуют эти люди? Но если их цель – деньги и власть, то тогда страшно становится жить. Хотя, вполне вероятно, Татьяна не такая. Да-да, даже наверняка не такая. Просто, попав в мир чиновников, она пытается примерить на себя его порядки и правила, а сейчас больше наговаривает на себя, чем делает что-то предосудительное.

Днем первого января Надя позвонила Радецкой, но телефон в ее квартире не отвечал. Позже она сделала еще один звонок, а ближе к вечеру опять набрала номер. Елена Юрьевна по-прежнему трубку не брала, и Надежда подумала: вполне возможно, что долгая новогодняя ночь вымотала ее, поэтому старушка просто отключила аппарат. Звонила же она по важному делу – решила отказаться от подарка. Во-первых, слишком дорогой, во-вторых, наверняка имеет для Радецкой какое-то особое значение, раз висел на стене в ее квартире рядом с театральными эскизами Бакста и Коровина.

Надя вошла в спальню, где у стены стояла картина, и стала рассматривать внимательно. Потом сходила к книжному шкафу за альбомом репродукций работ Ван Гога, открыла его на нужной странице и принялась сравнивать. Конечно, полотно не было копией оригинала. На картине Ван Гога едоков картофеля пятеро, а на холсте, стоявшем в ее спальне, – четверо. На переднем плане оригинала спиной к зрителям сидела девушка, а на подарке она отсутствовала. К тому же позы у персонажей несколько иные. Самый старший мужчина смотрел теперь на место, где должна была быть девушка, и смотрел весьма сурово, словно взбешен ее отсутствием и еле сдерживал свое негодование. Но оба холста очень схожи колоритом. Хотя, может быть, на подарке Радецкой чуть ярче светила керосиновая лампа, а потому тени казались темнее, словно Ван Гог не пожалел для них битумной краски. Не Ван Гог, разумеется, а тот, кто писал современную картину. Если перед ней работа внука Елены Юрьевны, то Надя готова была признать в нем необычайный талант копииста или подражателя: по крайней мере, манера великого голландца передана им необычайно точно. И краски подобраны так, словно автор своеобразной реминисценции использовал те самые тюбики, которыми пользовался сам Ван Гог.

На всякий случай Надя осмотрела подрамник и холст с обратной стороны и пришла к выводу: подрамник старый – шляпки гвоздей, которыми натянут холст, потемнели и поржавели от времени, так что, скорее всего, картина написана не год и не два назад, гораздо раньше. Следовательно, Павел никакого отношения к ней не имеет. Правда, подумав так, она испытала нечто вроде сожаления от того, что вовсе не внук Елены Юрьевны оказался таким талантливым, как ей вначале подумалось. Но все же лучше разузнать обо всем подробно у самой Радецкой при возвращении картины.

Связаться со старушкой все не удавалось, Надя уже начала волноваться. И, дабы удостовериться, что с Еленой Юрьевной ничего страшного не случилось, решила навестить ее. Однако сходила туда напрасно. Дверь никто не открыл, хотя она звонила и стояла под дверью более получаса. Хотела разузнать что-нибудь у соседей, но те лишь пожали плечами и сообщили, что видели Елену Юрьевну еще в прошлом году. Вероятно, соседи так пошутили, хотя Наде было не смешно.

Возвращаясь домой, она корила себя за то, что не спросила номер телефона Павла на подобный случай, чтобы можно было позвонить ему и удостовериться в напрасности своих страхов. На улицах и во дворах запускали пиротехнику, гремели и вспыхивали петарды, в небо взлетали огни искродышащих фейерверков. Люди радовались празднику, только Наде было не до веселья: ее терзали неясные предчувствия. Она волновалась за Елену Юрьевну и гнала от себя разные неприятные мысли, стараясь думать о чем-то другом, да только ничего приятного, произошедшего с ней за последнее время, вспомнить не могла.