Антон Грановский - Заблудшая душа

Настроение у Глеба было мрачное. Известие о том, что Кира пыталась покончить собой после их размолвки, случившейся больше двадцати лет назад, его поразило. Впрочем, не настолько, чтобы он впал в депрессию и бросился просить у Киры прощения. В конце концов, он тогда тоже сильно пострадал. И может быть, даже сильнее, чем Кира. И еще неизвестно, чье сердце было по-настоящему разбито, а кто из них троих просто ломал комедию.

Кира… Эльза… К черту все это!

Кажется, я окончательно превратился в циника.

Глеб мрачно усмехнулся и постарался выбросить известие о несостоявшемся самоубийстве Киры Бегуновой из головы.

Четверть века назад родители Глеба Корсака вынуждены были временно переехать в Полесск по причинам, которые сейчас могли показаться пустяковыми. Глеб провел в этом городе около года своей жизни. В ту пору он считал пребывание здесь чем-то вроде ссылки и без особой теплоты относился и к городу, и к его жителям.

Глеб всегда считал себя в Полесске чужим и без особых сожалений расстался с городом четверть века тому назад — с разбитым сердцем и тяжким грузом несбывшихся надежд.

И сейчас он чувствовал себя здесь таким же чужаком, как и раньше.

Глядя на восковое лицо покойника, Глеб вспомнил, что когда-то они неплохо проводили вместе время, разглядывая коллекции насекомых, гербарии, просматривая энциклопедии холодного оружия. Дядя Борис был отличным рассказчиком, и Глеб обожал слушать истории из его жизни. Многие истории были выдуманными (Глеб понимал это даже в детстве), но тем интереснее было следить за поворотами буйной дядиной фантазии, которая заводила его так далеко, что дядя Борис и сам часто казался удивленным.

…Возле гроба дяди Бориса стояли пожилые люди с лицами не столько печальными, сколько просто спокойными. Глеб знал, что похороны организовали какие-то приятели дяди. Вероятно, они сейчас и стояли возле «скорбного ложа».

У Глеба появилось острое чувство фальшивости всего происходящего, а вместе с ним и желание уйти отсюда.

Собственно, почему бы и нет? Никто ведь и не заметит.

Глеб решил, что этот план вполне осуществим, и собрался уже потихоньку повернуться, но в эту секунду рядом с ним появилась пожилая высокая женщина в черной шляпке с черной вуалью.

— Вы племянник Бориса Алексеевича? — тихо поинтересовалась пожилая дама.

— Да, — ответил Глеб.

— Почему же вы стоите здесь, а не у гроба?

— Я… не знаю.

— Идите, — шепнула пожилая дама. — Идите же!

И она легонько толкнула Глеба в спину. Делать было нечего, Корсак приблизился к гробу.

Борис Алексеевич Корсак лежал на своем скорбном ложе, как и принято покойнику, с величественным, строгим лицом. Ни удивления, ни страха, только горделивый покой. Словно за миг до смерти он увидел нечто такое, чего прочие, живые, и представить себе не могут, гордость за обладание новым знанием отобразилась на его лице.

Глеб вдруг вспомнил, как лет тридцать тому назад дядя Борис взял его с собой на немецкое кладбище.

День тогда был такой же пасмурный, как сегодня. Дядя, тогда еще молодой, легко загорающийся и любопытный до всего нового, приложил к надгробию кальку и стал заштриховывать ее мягким грифельным карандашом. Глеб с любопытством смотрел на то, как барельеф обретает на листе кальки грифельные контуры.

Барельеф был очень странный. Обычно на надгробных плитах был изображен ангел, иногда — Дева Мария с маленьким Иисусом на руках. А на этом камне была выбита голова какого-то звероподобного существа. На голове у существа не было ушей, а лицо (или скорее морда) было чуть вытянуто вперед.

— Кто это? — спросил Глеб у дяди, разглядывая таинственного монстра.

— Это? — Дядя улыбнулся. — Возможно, ангел.

— Он не похож на ангела, — усомнился Глеб.

— А ты видел ангела?

Глеб покачал головой:

— Нет.

— То-то же, — сказал дядя и продолжил работу.

— Зачем тебя это, дядь Борь? — спросил тогда Глеб.

— Люди вложили в это изображение душу и талант, — ответил дядя. — И свои представления о загробном мире. Если угодно — это визуальная метафизика. А значит — особый род искусства.

— И много у тебя таких картинок?

— Много. Сто сорок штук. Когда их будет двести — я попробую сделать книгу.

— И кому будет интересна такая книга? — скептически уточнил Глеб.

Дядя улыбнулся и ответил:

— Вероятно, таким чудакам, как я.

И сейчас, тридцать лет спустя, Глеб подумал, глядя на бледное лицо дяди: «Что ж, теперь ты и сам станешь частью этого «особого искусства».

— Можно закрывать? — тихо спросил у Глеба кто-то.

— Да, — машинально ответил он.

Какие-то мужчины накрыли дядю красной крышкой, а затем, включив шуруповерты, с отвратительным и неуместным жужжанием прикрутили крышку к гробу.

…Окончательно все закончилось минут через пятнадцать. Глеб стер с рук платком налипшую грязь (пришлось бросить в могилу пригоршню земли), протолкался сквозь толпу и торопливо двинулся прочь от холмика, заваленного пластиковыми венками.

— Молодой человек! — окликнул его кто-то.

Глеб остановился и обернулся. Это была пожилая дама в старомодной шляпке с вуалью. Пожилой седовласый мужчина в алюминиевых очках, одетый в темный костюм и белую рубашку, поддерживал ее за локоть.

— Вы ведь придете на поминки? — спросила дама.

Глеб замешкался с ответом, и пожилая дама твердо и не без упрека в голосе проговорила:

— Вы должны прийти. Таковы правила. Поминки будут в кафе «Ромашка». Это рядом с домом вашего дяди.

Глеб растерянно кивнул, повернулся и быстро зашагал прочь, унося в душе тягостное чувство пугающей противоестественности всего происходящего.

Лишь забравшись в машину и захлопнув за собой дверцу, Корсак почувствовал небольшое облегчение.

Пожилая дама, с которой Глеб беседовал на кладбище, оказалась рядом с ним и на поминках. Корсак сидел от нее по левую сторону, а по правую — тот самый пожилой джентльмен, который держал ее за локоток на кладбище.

На этот раз дама подняла вуаль на шляпке, и Глеб, искоса ее разглядывая, отметил, что на морщинистом лице дамы остались некоторые признаки настоящей благородной красоты. Должно быть, когда-то она была сногсшибательно красива, подумал Глеб.

Кто-то из гостей поднялся и предложил всем сказать несколько слов о почившем. Желающие тут же нашлись. Все это были люди пожилые, невзрачные, и Глебу они казались на одно лицо. Говорили о том, что почивший был хорошим и приличным человеком, о том, что он никому не сделал зла, и все в таком же духе.

Глеб послушно подносил ко рту рюмку с водкой после каждого такого «поминального слова», и после третьей рюмки почувствовал, что начал потихоньку хмелеть.