Мария Жукова-Гладкова - Звезда среди ясного неба

— Но ведь Аглая свою явно не с улицы брала, а с рекомендациями! — воскликнула я.

— Конечно, брала с рекомендациями. Но мало ли как у человека жизненные обстоятельства изменились. Признаться, я не следил за ее домработницей. Аглая сама прекрасно умела решать подобные вопросы. С Ниной Степановной домработница ладила.

— Вместе мыли кости Аглае? — усмехнулась я.

— И это тоже, — кивнул Петр Аркадьевич. — Люди же часто сходятся на общей нелюбви к кому-то третьему. Но чтобы травить… Ведь домработница после смерти Аглаи постоянной работы лишилась, причем высокооплачиваемой. А женщине в ее возрасте не так-то просто куда-то устроиться. Лишиться стабильного заработка ради какой-то разовой выплаты? Глупо. И ведь она сразу же подпадает под подозрение! Я, признаться, не знаю, что она сейчас делает. Но выясню, раз этот вопрос вообще возник.

— Кто-то кроме Нины Степановны и домработницы регулярно бывал у Аглаи? — на всякий случай уточнила я. Этот вопрос уже вставал, но вдруг на этот раз Бергман ответит по-другому?

— Мужики. Правда, разные, — усмехнулся он и добавил: — Но она ведь вроде нормально себя чувствовала. Нет, эта версия с отравлением — бред больного мозга! У Роберта в башке что-то заклинило, потому что он знал про отравление отца. С Аглаей в плане здоровья все было нормально.

— Она мне при каждой встрече жаловалась на плохое самочувствие, — сказала я, и это было истинной правдой.

Жаловалась. Только я считала, что это плохое самочувствие объясняется вполне определенным образом жизни, перебором с вином и другими спиртными напитками, наркотиками (я не исключала легких), просто регулярными загулами, ночными клубами с громкой музыкой, поздним укладыванием спать, ненормальным графиком.

А может, Аглая не просто так плохо чувствовала себя с утра? А если не только с утра, когда я ее видела? Она же была молодая, в таком возрасте легко переносится любой график жизни. Но я помнила, как отмечала про себя ее жуткий вид до наложения утренних масок и макияжа.

— То есть ты считаешь, что ее могли травить?

— Вчера я точно так же удивлялась этой версии, никак не хотела в нее верить. Но утро вечера мудренее. Она плохо выглядела. И ведь этот Роберт — не идиот. Давайте подождем результатов экспертизы, которую он заказал.

— Ну только этого мне еще не хватало для полного счастья! — схватился за голову продюсер.

Потом он попросил подробно пересказать все, что говорил Роберт, с самого начала, в мельчайших деталях, которые мне удалось запомнить. Мне что — пересказала. Мы расстались довольные друг другом, я поехала на работу, потом за Джулией, в редакцию, где Джулии очень нравилось быть в центре внимания. И народ даже не трогал ее прокуренными руками!

Наконец мы с собакой тронулись в направлении дома.

Я вышла из автомобиля напротив своего подъезда, но войти в него не успела.

— Наташа, подожди! — прозвучал незнакомый мужской голос.

Я обернулась. Из припаркованного метрах в двадцати автомобиля выходили мужчина и женщина. При их приближении я поняла, кто это.

На ночь глядя меня решили навестить единоутробный братец и родная мать, которую я, встретив на улице, не узнала бы.

Но я узнала в ней Фифу — ту самую, которая в злополучный вечер приходила к Аглае. Я совсем недавно рассматривала ее на записи камеры видеонаблюдения, но тогда не признала в ней свою мать. Хотя столько лет прошло со дня нашей последней встречи…

Я помнила ухоженную молодую женщину, которая любила красиво одеваться и крутиться перед зеркалом. Вообще, главным моим детским воспоминанием о том, чем занималась мать, было рассматривание ею себя в зеркале. В университете, где я училась на психолога, нас спрашивали, какой мы помним мать из детства. Требовались самые ранние воспоминания. У моих сокурсников, кроме меня и одного парня, воспоминания были только положительные. Мама ассоциировалась с запахом булочек, которые пекла, с другими вкусными и приятными вещами. А у меня…

— Так, я уже давно взрослая! — сказала я сама себе. У меня замечательный отец. У меня замечательные братья. У меня есть тетя Тоня — замечательная женщина, которая любит вообще всех! И теперь у меня еще есть собака!

Джулия как раз лизнула меня в щеку.

— Ой, ты взяла эту кусачую тварь? — удивленно спросил единоутробный братец при виде Джулии у меня на руках и даже сделал шаг назад.

Собака оскалилась и зарычала. Я впервые видела, чтобы Джулия на кого-то так реагировала. Она была очень дружелюбной и общительной. Она ни на кого не рычала у нас в редакции. Ей только сигаретный дым не нравился, и тогда она кривилась. Я не думала, что собака может кривить морду, оказалось — еще как может. Но она не скалилась и не рычала!

— Невоспитанное животное, — сказала наша с Константином мать. — Хотя какая хозяйка, такая и собака.

— Это ты про меня, мама?

— Нет, про Аглаю.

— Про мертвых вообще-то…

— Так ведь в самом деле была невоспитанная наглая девка! — каким-то визгливым неприятным голосом заявила моя мамаша.

Я не помнила ее голоса. Я не узнала бы его в телефонной трубке. Я при личном общении его не узнавала. Но я увидела, что она пополнела, а она всегда была стройной и следила за своим весом. Я помнила, как она меня ругала за съеденные булочки. Но если у меня наследственная полнота со стороны отца, то у нее явно возрастная. Лицо, похоже, подтянутое, но про косметику она не забывает. И шляпка… Мне эта шляпка с перышком и каким-то странным (для меня) шариком показалась смешной. Может, спросить, что это за шарик такой? Может, он как-то по особому называется и служит, например, признаком статуса или опознавательным знаком типа бабочки у женщин определенной ориентации? Или сигналами служат и шарик, и перышко? Ведь в дореволюционной России был так называемый язык веера. Девушки и женщины на балах им очень активно пользовались. И мужчины этот язык прекрасно понимали. Может, теперь у фиф тоже есть свой язык? Или у светских львиц? Кто у нас носит такие шляпки?

— Наташа, нам нужно с тобой поговорить, — заявила мать, беря себя в руки. — Я думаю, что на улице неудобно. К нам мы тебя приглашать не стали, так как подумали, что ты можешь не приехать.

«Правильно подумали», — усмехнулась я про себя, но вслух ничего не сказала.

— Мы можем подняться к тебе? — спросил единоутробный братец.

— О чем вы хотите со мной говорить?

Я не думала, что эти двое могут нанести мне какой-то вред, в смысле физический. Красть у меня по большому счету нечего. Но мамаша может начать критиковать. Я до сих пор помню, что, по ее мнению, я всегда все делала неправильно. А слушать критику мне совсем не хотелось. Кому она приятна? И с какой стати мне на ночь глядя слушать критику матери, которая меня никогда не любила, и единоутробного братца, о котором у меня тоже не самые лучшие воспоминания, если выразиться мягко?