Мария Спасская - Роковой оберег Марины Цветаевой

А в те дни в Коктебеле Макс Волошин горько жалел, что Пра умерла и не с кем посоветоваться по поводу полученного из Чехословакии письма. Елена Оттобальдовна крестила Ариадну и на правах родственницы принимала деятельное участие в жизни семьи Эфронов. В свое время матушка Волошина так переживала за деликатного Сережу, что даже взяла на себя неблагодарный труд поговорить с Парнок во время Марининого увлечения поэтессой. Но теперь Пра не было, и Волошин скорбел душой за друга в одиночестве. Держа перед собой исписанный листок, Макс сокрушенно качал кудлатой головой на могучей шее и снова и снова перечитывал послание Сергея:

«Дорогой мой Макс… Единственный человек, которому я мог бы сказать все, — конечно, ты, но и тебе говорить трудно. Трудно, ибо в этой области для меня сказанное становится свершившимся. И хотя надежды у меня нет никакой, просто человеческая слабость меня сдерживала. Сказанное требует от меня определенных действий и поступков, и здесь я теряюсь. И моя слабость, и полная беспомощность, и слепость М., жалость к ней, чувство безнадежного тупика, в который она себя загнала, моя неспособность ей помочь решительно и резко, невозможность найти хороший исход — все идет к стоянию на мертвой точке. Получилось так, что каждый выход из распутья может привести к гибели. М. — человек страстей. Гораздо в большей степени, чем раньше, — до моего отъезда. Отдаваться с головой своему урагану для нее стало необходимостью, воздухом ее жизни… Почти всегда (теперь так же, как и раньше), вернее, всегда все строится на самообмане. Человек выдумывается, и ураган начался. Если ничтожество и ограниченность возбудителя урагана обнаруживаются скоро, М. предается ураганному отчаянию. Состояние, при котором появление нового возбудителя облегчается. Что — не важно, важно — как. Не сущность, не источник, а ритм, бешеный ритм. Сегодня отчаяние, завтра восторг, любовь, отдавание себя с головой, и через день снова отчаяние. И это все при зорком, холодном (пожалуй, вольтеровски циничном) уме. Вчерашние возбудители сегодня остроумно и зло высмеиваются (почти всегда справедливо). Все заносится в книгу. Все спокойно, математически отливается в формулу. Громадная печь, для разогревания которой необходимы дрова, дрова и дрова. Ненужная зола выбрасывается, а качество дров не столь важно. Тяга пока хорошая — все обращается в пламя. Дрова похуже — скорее сгорают, получше — дольше. <���…>

Последний этап — для меня и для нее самый тяжкий — встреча с моим другом по Константинополю и Праге, с человеком, ей совершенно далеким, который долго ею был встречаем с насмешкой. Мой неожиданный отъезд послужил внешней причиной для начала нового урагана. Узнал я случайно. Хотя об этом были осведомлены ею в письмах ее друзья. Нужно было каким то образом покончить с совместной нелепой жизнью, напитанной ложью, неумелой конспирацией и пр., и пр. ядами. <���…>

О моем решении — разъехаться — я и сообщил М. Две недели она была в безумии. Рвалась от одного к другому (на это время она переехала к знакомым), не спала ночей, похудела, впервые я видел ее в таком отчаянии. И наконец объявила мне, что уйти от меня не может, ибо сознание, что я где то нахожусь в одиночестве, не дает ей ни минуты не только счастья, но просто покоя. (Увы, я знал, что это так и будет.) Быть твердым здесь — я мог бы, если б М. попадала к человеку, которому я верил. Я же знал, что другой (маленький Казанова) через неделю М. бросит, а при Маринином состоянии это было бы равносильно смерти. М. рвется к смерти. Земля давно ушла из под ее ног. Она об этом говорит непрерывно. Да если б и не говорила, для меня это было бы очевидным. Она вернулась. Все ее мысли с другим. Отсутствие другого подогревает ее чувства. Я знаю — она уверена, что лишилась своего счастья. Конечно, до очередной скорой встречи. Сейчас живет стихами к нему. По отношению ко мне слепость абсолютная. Невозможность подойти, очень часто раздражение, почти злоба. Я одновременно и спасательный круг, и жернов на шее. Освободить ее от жернова нельзя, не вырвав последней соломинки, за которую она держится.

Жизнь моя сплошная пытка. Я в тумане. Не знаю, на что решиться. Каждый последующий день хуже предыдущего. Тягостное одиночество вдвоем. Непосредственное чувство жизни убивается жалостью и чувством ответственности. Каждый час я меняю свои решения. М. б., это просто слабость моя? Я слишком стар, чтобы быть жестоким, и слишком молод, чтобы присутствовать отсутствовать. Но сегодня мое сегодня — сплошное гниение. Я разбит до такой степени, что ото всего в жизни отвращение, как тифозный. Какое то медленное самоубийство. <���…>»  [3] Письмо С. Эфрона к М. Волошину. .

Сергей писал другу правду. Марина вернулась в семью. Она сделала свой выбор, рассудив так, как посоветовала цыганка. Черноволосая носатая женщина, к которой Марина пришла от отчаяния по совету чешской приятельницы, кивком указала на низкую кушетку, стоящую по другую сторону покрытого алой скатертью стола, и, даже не спрашивая, зачем она здесь, медленно проговорила по чешски:

— Знаю, что душу мучит. Хочешь разорваться между ними двумя, голубка. Оградить от беды. Так не получится. Но выход есть. С одним останешься сама, другому отдашь самое дорогое. С кем сама останешься — будет под защитой твоей любви, второго талисман защитит.

Расплатившись с гадалкой серебряным браслетом, снятым со своей руки, Марина вышла из темного полуподвала, пропахшего благовониями, на яркое летнее солнце и, медленно ступая по мощеным улочкам пражских улиц, понесла Родзевичу самое дорогое, что у нее было, — брегет Наполеона.

Каждый шаг наверх, приближающий к месту смерти матери, давался мне с огромным трудом. Я поднималась, словно на эшафот, ощущая себя смертницей перед казнью. Хотелось закрыть глаза и не открывать их вообще. Но мои желания в расчет никто принимать не собирался, и я вынуждена была заглянуть в детскую. Открывшаяся картина оказалась ужасающей. Очерченный мелом силуэт в центре комнаты давал точное представление о том, в какой позе Марьяна встретила смерть. В глаза бросились раскинутые руки, точно стремящиеся закрыть лежащего в кроватке сына, и вывернутые в стороны ноги, не успевшие донести ее до малыша прежде, чем приключилась беда. И кровь, кровь, повсюду кровь. И детская кроватка, изрешеченная пулями. В ней еще лежали, сдвинутые к стене, пластмассовые зверушки во главе с безносым слоником, снятые с карусели моим маленьким братом. Но был ли жив сам Юрик, знал один Бог. И только теперь я поняла, что случилось непоправимое. Осторожно, стараясь не наступить, я перешагнула меловой контур, сдернула со стула колготки, еще пахнущие Юриковой присыпкой и кремом от опрелостей, и, уткнувшись в них лицом, беззвучно завыла.