Мария Спасская - Роковой оберег Марины Цветаевой

Ветеран схватился за сердце и стал заваливаться набок.

— Тимофей Ильич, вам плохо? — всполошилась я.

— Воды, — просипел старик.

Я побежала на кухню, среди завалов немытой посуды нашла стакан почище, сполоснула его под краном и налила из чайника воды. Вернувшись, протянула воду старику и молча смотрела, как Егоров запивает сунутую под язык таблетку, как двигается кадык на морщинистой шее и мелко дрожит рука, стучащая стаканом о вставные зубы. Минуту посидев с закрытыми глазами, Тимофей Ильич тоскливо протянул:

— Я к вам в газету сколько жалоб на сына отправил! А вы ни разу не откликнулись! Вот раньше, при Сталине, бывало, только письмо напишешь, и сразу корреспондента присылают!

— Мы остановились на сексуальном шпионаже, — чтобы уйти от семейных неурядиц ветерана, напомнила я, придвигая диктофон поближе к старику.

— Я помню, на чем мы остановились, — огрызнулся Егоров. — Не надо из меня делать старого маразматика. Отвечаю на ваш вопрос. Я начал войну в должности инструктора по стрельбе на курсах повышения квалификации профсоюзных работников, под видом которых скрывалась специализированная школа по подготовке разведчиц. Если интересно, могу рассказать об этой спецшколе. Именно там прошла моя линия фронта. Там я начал и закончил войну.

— Да, конечно, очень интересно, — закивала я. — Расскажите, пожалуйста.

Могу поклясться, что в глазах у старика мелькнул оценивающий мужской интерес. Ветеран Егоров хмыкнул и откинулся на спинку дивана, поудобнее устраиваясь для долгого разговора.

Увлеченная романом с Родзевичем, Вера не замечала, что происходит вокруг. А в русской колонии, обосновавшейся в Париже, назревал скандал. Возмущение эмигрантов оказалось вызвано выходом в свет первого номера евразийского журнала «Версты», в котором были собраны материалы, написанные Ремизовым, Шестовым, Пастернаком. Вокруг нового органа евразийцев нарастал шум. Говорили, что авторы — замаскировавшиеся большевики, что их бесстыдная литературная стряпня оплачивается Москвой, что следует преградить путь этому просоветскому предприятию, занимающемуся подрывной деятельностью в русском Париже. Сильнее всего нападали на Эфрона, уверяя друг друга, что он продался НКВД. Евразийское общество трещало по швам, кто то выходил из него сам, другие искали обходные пути, чтобы избежать открытого скандала. Константин Родзевич нашел выход героический — он вступил в иностранный легион и записался добровольцем в Испанию. Обиженная странным решением возлюбленного бросить ее одну в Париже, Вера не находила себе места, пробуя отговорить Родзевича от необдуманного шага. Но тот был тверд в своем упорстве. И вот в один ненастный день расстроенная Лучкова заглянула в кафе «Вольтер», где встретила свою старую приятельницу, и та открыла Верочке глаза на людей, которые ее окружают.

— Как, Вера Александровна, разве вы не знаете, что Эфрона видели с Игнатием Рейссом, а вечером того же дня Рейсса нашли убитым? — шепотом поведала ей женщина, делая большие глаза.

— Рейсса зарезали? — прошептала Лучкова, всем телом подаваясь вперед.

— Откуда я знаю, об этом в газетах не писали, — отмахнулась приятельница. И возбужденно добавила: — Точно вам говорю, Сергей Яковлевич состоит на службе у Советов. Держитесь от него подальше, милочка, Эфрон провокатор.

— Вы полагаете? — задумчиво протянула Лучкова, кусая губы.

— Не сомневаюсь. Мне говорили, Марина с детьми уехала на море в Сен Жиль сюр Ви, а на какие деньги? Такая поездка стоит недешево, мой муж, как вы знаете, в две смены работает на заводе «Рено», и то мы не можем позволить себе подобную роскошь.

Женщина помолчала, поглядывая на потрясенную Лучкову, и, чтобы закрепить достигнутый эффект, не терпящим возражений тоном заявила:

— Определенно, Цветаева роскошествует на деньги, полученные мужем от Советов за убийство Рейсса. Говорят, Игнатий тоже был шпионом, но отказался возвращаться в Советский Союз, вот его и убрали руками Эфрона.

Простившись с осведомленной дамой, Вера вышла из кафе и отправилась в Медон. Именно там, в пригороде Парижа, обитал Сергей Яковлевич, ожидая возвращения семьи с моря. Увидев на пороге Веру, Эфрон удивился, но, как истинный джентльмен, вида не подал. А гостья, не дожидаясь, когда ей предложат рассказать о причинах визита, сразу взяла быка за рога. Лучкова прошла в глубь маленькой уютной квартирки и, усевшись на диван, сухо проговорила:

— Сегодня я узнала, что вы, Сергей Яковлевич, сотрудничаете с НКВД.

Эфрон, как раз вносивший в гостиную поднос с кофейными чашками, изменился в лице и с присущей ему иронией заговорил голосом стальным и неприятным, каким в последнее время выучился общаться с особенно докучающими ему соотечественниками:

— Можете, Вера Александровна, не подавать мне руки. Я вас пойму и не обижусь.

— Так это правда! — оживилась Лучкова, и глаза ее полыхнули азартным огнем. — Вы агент НКВД!

— Ничего подобного я не говорил! — пошел на попятную Эфрон, напуганный внезапным оживлением гостьи. — В Париже действительно ходят слухи о моих отношениях с Советами, но это ложь, опровергать которую я считаю ниже своего достоинства. Если вам неприятно наше знакомство, я не стану настаивать на его продолжении.

— Да что вы заладили — «неприятно знакомство» да «не буду настаивать на продолжении»! — передразнила его Вера. — Мне, наоборот, очень нравится быть в приятельских отношениях с советским шпионом. Я вас очень прошу, Эфрон, милый, похлопочите за меня перед своими патронами, пусть меня тоже примут в агенты!

От неожиданности Сергей присел на край дивана и так сидел с подносом в руках, не зная, как реагировать на эту странную просьбу. Длинное лицо его вытянулось еще больше, огромные круглые глаза как бы спрашивали: «Вы что, издеваетесь?»

— Ну что вы на меня так смотрите? — рассердилась девушка, принимая с подноса чашку с кофе и делая глоток. Вера нахмурила брови и неожиданно заявила: — Я сама лично видела, как вы ударили Рейсса ножом в грудь, и, если вы за меня не попросите, обязательно расскажу все полиции!

— Что вы такое говорите, Вера Александровна, Игнатия застрелили… — пробормотал Эфрон, пристраивая поднос на стол.

— Вот видите! — обрадовалась Лучкова, залпом допивая кофе и закуривая папиросу. — Нигде об этом не писали, а вы откуда то знаете, что Рейсса застрелили. Ведь вы же его и застрелили, правда, Сережа?

Вера выпустила дым из уголка рта и заговорщицки подмигнула хозяину. Эфрон молчал, сраженный ее логикой.

— Вам не было страшно? — интимно осведомилась гостья. И, глядя в его растерянное лицо, доверчиво поделилась своими ощущениями: — Мне тоже никогда не бывает страшно. Вы знаете, у меня хорошая наследственность! Моя мать, французская графиня, в восемнадцать лет сбежала с российским добровольцем, только что отсидевшим в английском концлагере в Трансваале, а про отца вы и сами осведомлены не хуже меня. Папа был вдохновителем убийства Распутина, а в марте семнадцатого заставил царя отречься от престола. Весной восемнадцатого года отец решил вместе со мной бежать в Грузию по поддельным документам эстонского пастора, но при выезде из Ессентуков мы были остановлены кордоном чекистов. И тогда, чтобы отвлечь внимание досматривающих, я засунула в рот кусок мыла, симулируя приступ падучей. Если б вы видели, Эфрон, как я билась в конвульсиях, а изо рта у меня обильно шла пена! — лукаво улыбалась Лучкова. — Я выла, стонала и плевалась во все стороны, особенно стараясь попасть проверяющему красноармейцу на шинель. Само собой, чекисты тут же расхотели смотреть папин паспорт и утратили к нам всякий интерес. Это я рассказываю для того, чтобы вы, Сереженька, поняли, что у меня есть опыт, и я могу оказаться полезной для дела.