Анна Шахова - Ванильный запах смерти

Пролетарская поднялась, поглаживая поясницу, и направилась к лестнице. Но у первой ступеньки остановилась, подняв вверх пальчик:

– А все потому, что делом заправляет профан. Типичный холостой двигатель! Жену его жалко. Ну, спокойной ночи, – сухо кивнула старушка и стала медленно подниматься на второй этаж.

«И снова загадки и недомолвки. Знает что-то Пролетарская о Говоруне конкретно? Не с чужих ли уст поет о “холостом двигателе”? Чем Вася мог так уж насолить избалованной старушке? Думай, думай!» – понукала свой мозг сыщица.

Но, учитывая сегодняшнюю дорогу и обилие впечатлений, Люша сдалась: ничего-то она в полночь не надумает. Организм брал свое – требовал полноценного сна. «Завтра, все завтра: наблюдения, разговоры, провокации. И хорошо бы пообщаться в больнице с Кудышкиным. Это может быть очень продуктивным».

Люша резко подняла голову и увидела, что дверь одного из номеров в левом крыле открылась и послышались стремительные шаги. Лестница – массивная, очень высокая, – была однопролетной и поднималась к П-образной галерее, вдоль которой и шли номера. В центре, на вершине условной «П», находился двухкомнатный люкс, в котором скончался народный артист. Справа и слева расположилось по три равноценные комнаты. Люшина была справа, в центре. Ближе к люксу, рядом с комнатой Федотова, жила Абашева. Именно она и прошествовала, не глядя вниз, в свой номер. Дверь хлопнула, и сработал запор.

«У кого же она находилась? У Травиной или Бултыхова? Старуха только явилась к себе, и у нее в номере литераторша никак не могла обретаться. Быть может, она решила осчастливить своим присутствием болящего? Но дань вежливости, простирающаяся до полуночи, – это что-то странное. А вот беседа с Травиной могла оказаться интересной. Лика говорит загадками, чурается всех. Неужели Зуля решила выведать что-то у воспитательницы?.. А-ах! А если она… А если Травиной угрожает опасность?! Неужели у «прямодушной» Зульфии и впрямь был мотив прикончить своего работодателя? А я такой же профан и «холостой двигатель», как и Вася! Умудрилась не попросить у Даши схему дома и расположение постояльцев. Дубина!»

Люша решительно пошла наверх. Кажется, именно в эту, ближнюю к люксу комнату шмыгнула Пролетарская… Н-нет, кажется, в следующую. А, была не была!

Шатова постучала в средний номер по левой стороне.

– Лика! Простите, это Юлия, – бодро отрапортовала она в замочную скважину.

– Что? Я сплю уже, – раздался недовольный голосок из-за двери.

– Извините, спокойной ночи, – пискнула Люша.

От души отлегло – Травина была жива. А то, что голос какой-то дребезжащий, так это спросонок.

Догадка Шатовой относительно доброхотки Зули, навещавшей смертельно больного Бултыхова, оказалась верна. Именно у Степана Никитича провела более полутора часов Абашева. И вышла от него в странном смятении, как перед открывшейся непознанной реальностью, которая была до того странна, скучна, смешна, а стала близкой и необходимой. Так было с Зульфией в детстве, когда она смеялась вместе с другими детьми над заштопанными колготками и чудовищным черепаховым гребнем Тони Ситцевой, ставшей впоследствии лучшей подругой, верной, мудрой и тонкой. Лишь она могла сказать об обидчиках Зульфии, которых всегда хватало: «Оставь их. Они жалкие. И очень несчастные».

«Старица Тоня», как называла беззаветную подругу Зуля, и умерла свято. Маршрутка перевернулась от удара фуры, но Тоня успела прижать к исполинской своей груди (видно, в другую не поместилось бы ее большое сердце) голову мальчишки с соседнего сиденья. Мальчишка выжил, а Тоня нет. Собственно, она одна и погибла тогда.

– Почему лучшие должны умирать?! Почему всякая мразь доживает до восьмидесяти, мучает, крадет, убивает, а святые, необходимые уходят в двадцать, тридцать, тридцать пять?!

– Потому что они уже заслужили свое место на небесах. – Поп, приглашенный на поминки, пытался быть догматически выдержанным.

– Да идите вы в зад со своими небесами! – осы́пала его рясу пеплом Абашева, взмахнув рукой с сигаретой. – Не пора ли уже землей заняться вашему Богу?

С уходом «старицы» она будто заиндевела. И больше не могла находить ни в людях, ни в событиях разумности, справедливого порядка и резонов «во благо». Все смыслы свелись для нее лишь к средствам выживать, карабкаться, соответствовать и брать, брать, брать, не растрачивая себя.

Постучав в номер к Бултыхову, Зуля не отдавала себе отчета в том, зачем она идет к этому скучному, обреченному человеку. Пожалеть? Жалеть Абашева не умела. Она могла расплакаться, наорать на объект сочувствия от бессилия помочь, дать денег на худой конец или воспользоваться связями. Слов утешения она не знала. Их не существовало в лексиконе этой сильной с виду женщины.

– Степан Никитич! Мне скучно без ваших ухаживаний, – изобразила фривольную капризность Зуля, стоя под дверью врача. – И вы, будто дезертир, покинули поле сражения. Пустите меня в свой штрафной окоп, уж будьте любезны.

Бултыхов распахнул дверь – всклокоченный, со сдвинутыми на лоб очками, с книгой в руке.

– О! Конечно, Хемингуэй. «Прощай, оружие», – зыркнула на обложку Зульфия, входя в комнату. – Вы бы еще «Раковый корпус» для поднятия настроения почитали.

– Садитесь, Зуля. – Бултыхов неловко развернул к ней стул. Сам в нерешительности мялся у кровати, страдая от вида своих носков из собачьей шерсти, которые надел, пытаясь унять болезненный озноб. Даже в жару нарушенное кровообращение не давало согреться.

– Ложитесь, ложитесь, Степан Никитич. Прекратите мучительно напрягаться, – скомандовала Зуля, и Бултыхов с облегчением улегся в постель. Она уселась рядом, придвинув стул вплотную к кровати и закинув ногу на ногу. Ее шелковистое загорелое колено, будто экзотический манящий плод, поднесенный к трепетным губам врача, заставило его встрепенуться. Степан Никитич впервые за этот тяжкий день забыл о болезни.

– Так, о главном! – хлопнула себя по ноге смущенная не меньше Бултыхова и оттого ерепенящаяся литераторша. – Я умею делать уколы. Когда мама болела, только мне доверяла колоть. Второе – безо всяких стеснений говорите, что нужно. Есть распоряжения? – Она требовательно смотрела в глаза подполковника. Он отвел взгляд, улыбаясь растерянно и глуповато.

– Н-нет. Никаких особых распоряжений. Все у меня есть: и лекарства, и покой с комфортом, и даже ваше снисхождение. Вот твердости… Главной, окончательной точки опоры, вот чтоб не бояться, принимать до конца всё это, – вот чего нет. Нет! – Он отчаянно замотал головой, закрыв глаза, которые предательски заблестели.

И вдруг он ощутил на своем лбу, щеке, губах прикосновения ее жаркой нежной руки. Зуля будто вбирала в свою узкую ладонь боль и отчаяние умирающего. И страх его отступал.