Анна Шахова - Ванильный запах смерти

– Вы ведь не замужем, Зульфия? – Бултыхов попытался поймать ее руку, но Зуля уже убрала ее. – Детей у вас нет. Собак я люблю. Послушайте! – Он попытался приподняться с подушки, но опустился под настороженным непонимающим взглядом Абашевой. – Месяцев шесть я… Это финишная прямая, и вам, может быть, противно, но… Но вы не думайте, у меня есть медсестра! Сиделка. Я много лет ее знаю. Я в состоянии оплачивать уход за собой. Ну, когда беспомощность и…

Он начал прерывисто дышать, закрыв рукой глаза. Зуля не спешила помогать ему словами.

– Упаси бог вас обременять и навязываться. Просто если бы вы могли иногда сидеть рядом, вот так, трогая рукой свои губы, когда задумываетесь. Я не могу дать вам счастья. Конечно же! – с силой выдохнул Степан Никитич. – Но я могу дать вам чувство защищенности в любви. Я это знаю. Так любила меня жена. Я – нет. Не мог ей дать такого чувства. Но с ней я был защищен. Это очень важно – быть принятым кем-то безоговорочно, несмотря ни на что. Так матери любят своих преступных детей. Жены. И мужчины, боготворящие женщину. Ни за что. За то, что она есть, трогает губы, смотрит требовательно в глаза. – Он посмотрел на Зульфию прямо, моляще. Ее серьезное лицо кривилось в его глазах от слез, будто она тоже, сочувствуя, плакала и дрожала.

– Вы зовете меня замуж? – спросила Абашева спокойно.

– Я прошу о невозможном. Абсурдном. И скажу сейчас страшную нелепость. Умоляю, не оскорбляйтесь. У меня две квартиры. У меня дом под Питером. Дочь забросила его – у нее своя жизнь. Вполне благополучная. Еще есть сберкнижка с накоплениями за годы. Я ведь в горячих точках тоже послужил – не фунт изюма… На что мне тратить? Не отшатывайтесь, простите. – Он протянул к ней ладонь, которая начала гореть: Бултыхова вдруг бросило в жар, голова наливалась тошнотворным, давящим пламенем.

И Зульфия, будто почувствовав это, наклонилась и прижала свои губы к его лбу.

– Вы горите. Лицо горит. Что нужно сделать? – спросила она тихо. Бултыхов чувствовал ее свежее дыхание на щеке.

– Ничего, пройдет. – Он откинул с груди одеяло. – Если вам тяжело тут – уходите. Я справлюсь один. – Он будто раскаивался в своих словах, пытался отвернуться, прикрыть глаза. Но Абашева, как мать, укладывающая младенца поудобнее, повернула к себе голову больного, подпихнула валиком подушку под шею, заставила смотреть на себя. И заговорила тихо и искренно:

– Степан Никитич, дорогой, я совершенно не стою ни вашей любви, ни ваших богатств. Вы не знаете меня. Подождите, не перебивайте. Я выслушала вас, я благодарна, смущена и… даже потрясена всем, что происходит между нами. Да! Происходит. И потому, если вам не требуется срочная помощь и обезболивание, выслушайте меня.

Зуля помолчала, потупившись, собираясь с мыслями, которые ей очень важно было донести до влюбленного умирающего старика.

– Мой дед был дворником. Он едва говорил по-русски. Как, впрочем, и бабка. Они жили в крохотной комнате-клоповнике на Солянке. Иногда дед запивал, и тогда он не работал, а сидел на лавочке у подъезда и пел. Громко. Моя мама ненавидела этот заунывный, звериный вой. Впрочем, соседи тоже недолго терпели дедовы рулады и однажды в него кинули со всей силы, с балкона, картофелиной. Дед потерял сознание и с того дня стал слабеть. Ни к каким врачам он не ходил и за год просто зачах. Бабка взвалила на себя работу за двоих: ей требовалось поднять детей. Дяде Камилю было двенадцать, маме – десять, тетке Наргиз восемь – она родилась дурочкой, олигофреном, и не дожила до пятнадцати. Чем хоть немного облегчила беспросветную жизнь бабушки. Дядька недалеко ушел от родителей. Он всю жизнь работал установщиком декораций на Шаболовке и так не научился грамотно говорить по-русски. «Этот билят Колька прогрессивк зажал», – по-прежнему главный лейтмотив его монологов. А мама оказалась способной к учебе. Она закончила школу с отличием и поступила в педагогический. Стала преподавать русский и литературу. Мама у меня герой.

Абашева тепло, кротко улыбнулась. Бултыхов впервые видел такое спокойное и ясное выражение у нее на лице.

– Маме я обязана всем. Отец гулял, врал, дважды женился-разводился. Сейчас предъявляет претензии. Но мне, вы же понимаете, – попробуй предъяви что-либо. Ха! – Зульфия снова стала прежней – вызывающей, колючей. – Мама всегда считала, что я достойна самого лучшего. И у меня было все. Платья, книжки, фрукты, репетиторы, филфак университета, женихи. Не знаю, возможно, студентик с мехмата, мой муж, и любил меня. Но он был так смешон, скучен. Я изменила ему. Всё разрушила, как, впрочем, делала это всегда. Я ожидала чего-то более настоящего, сильного, звездного. Чего? Какой химеры? «Сделайте мне красиво…» Ужасная фраза. Про меня. И знаете, Степан Никитич, вся эта «красота» у меня была. Была! Свечи, кофе с коньяком в постель, лимузины поклонников, привозящих орхидеи к порогу, любовники известные и не очень. Путешествия по всему миру. И никакого мира внутри! Ни до́ма, ни близкого человека, ни будущего. Я все отвергала, все куда-то убегала, за чем-то гналась. С головой ушла, растворилась в блеске благополучия и тусе. Туса-туса-тус-тус-ссс… Чувствуете, что-то роящееся, осиное в этом зудении? Осой стала. С осами породнилась. Эдик Кудышкин-никудышкин, Федотов, Сидор гнойный… Простите меня, Степан Никитич, за гадкие, но справедливые слова о покойном. Справедливые!

Зуля вдруг поднялась, с вызовом тряхнула головой, отчего копна ее рыжих кудрей взметнулась, будто зримо полыхнувшая аура.

– А ведь знаете, товарищ подполковник, я бы «могла быть Шопенгауэром, Достоевским!» – Зульфия отчаянно расхохоталась и подошла к окну, прижалась горящим лбом к стеклу. Ломаная кромка леса терялась в гаснущем небе. Неясность, зыбкость сумеречного пространства порождала тоскливое, тянущее чувство. – Могла бы. А стала потасканной бульварной журналисточкой. Так, третьего сорта. Поставщик жареного для бультерьеров от телевидения. Словом, не питайте иллюзий, Степан Никитич. Я не трепетная лань в маске фам фаталь. Я действительно эта фаталь. Злобная и несчастливая.

– Зуля! Зуленька, – тихо позвал ее Бултыхов. – Я знаю про вас больше, чем вы можете представить. И вы нужны мне любой. Ваши слова ничего не изменили. Наоборот. Вы много лучше, чем думаете о себе. Чем… – Он вдруг стал задыхаться.

– Лекарства? Воды? – метнулась к нему Абашева.

– Да, мне придется выпить лекарства. Там, на столе. Вот этот желтый блистер – две таблетки. Синий – одна.

Зульфия подала таблетки и стакан воды.

– Почему вы немедленно не отправляетесь в больницу? Вам нужны капельницы, врачебный серьезный уход. Это же не шутки, в конце концов!

– Нет. У меня все есть. И мне нужно доделать тут кое-что. – Бледность залила лицо подполковника так же быстро, как недавно краснота.