Анна Шахова - Прыжок в ледяное отчаяние

— Нисколько. Мы с Толей. Все.

— То есть организацией, заказами, сайтом занимается Сверчков, а вы выезжаете на место.

— Да. Нет. Выезжаем вместе. Когда как. Видеонаблюдение Толя делает сам. Он знает сложное оборудование. Все новинки.

— А какое оборудование и кто заказывает ему? — дернулся вдруг Загорайло к Купцову.

Тот отпрянул от неожиданности, забормотал еще бессвязнее:

— Я не знаю. Старые связи. Сложные случаи. Он любит. Чтобы в часы. Или в зажигалке камера. От воров в ресторане — в салфетнице. Или в прибор для ручек.

— Гениально!! — вдруг крикнул Влад, вскакивая. Он забегал по комнатке, чуть не подпрыгивая.

— Эта Шатова просто ведьма какая-то.

— Владь, ты, часом, не переработал? — сквозь зубы процедил Быстров.

— Выйдем! — тряхнул челкой оперативник.

В коридоре он зашипел в лицо Сергею:

— Шатова нашла в мусорном ведре выброшенную салфетницу с рваным краем. Она нашла не только коробочку, но и место, где эта коробочка стояла до дня смерти Михайловой, судя по отпечатку на пыли шкафа. Юлию Гавриловну не устраивало, что салфетница стояла на самой верхотуре, где ежедневно ее явно никто не мог использовать. При этом она была открыта, пуста и выброшена аккурат в роковой день!

Быстров молчал, схватившись за подбородок.

— Вот я дурак! Дуб стоеросовый! — Загорайло ходил по коридору, размахивая руками.

— Не подумать о специфике работы главного подозреваемого! Не собрать никаких сведений о нем только потому, что он безутешен и мил. Урод! — Влад ударил кулаком в стену.

— Не ломай чужую недвижимость, — сухо заметил Быстров и тоже заходил от стены к стене.

— Помнишь, в дневнике есть кусок про то, что Михайлова собиралась все обсудить с «неотвратимым» окончательно? Такая встреча могла произойти, гипотетически, у нее дома? И Сверчков мог быть о ней осведомлен.

— Ну, если он читал ее дневник. Но раз она вела его по-английски — значит, думала, что это верная страховка от глаз мужа, — возразил Загорайло.

— А муж возьми, да и воспользуйся словарем! Для уяснения общего смысла много знаний не нужно, — Сергей хлопнул в ладоши и ринулся в мастерскую.

Купцов сидел все так же навытяжку.

— Виталий Андреевич, Сверчков знает английский язык?

— Нет. Да. Учил, по-моему, в МИРЭА. Технические характеристики к оборудованию переводил. Со словарем.

— Со словаре-ем, — протянул Быстров, глядя на Влада, вошедшего следом и усевшегося на стул.

— Вы не можете показать, а в какие салфетницы — вмонтировал скрытые камеры ваш шеф?

— Да. Обычные. Картонные. Один раз только. В прошлом месяце.

Дознаватели вновь переглянулись.

— Виталий Андреевич, я категорично, со всей серьезностью прошу вас не оповещать Анатолия Сергеевича о нашей с вами беседе, — жестко сказал Быстров, и во взгляде Купцова вновь замельтешил ужас.

Сыщики поблагодарили «красноречивого» мастера и откланялись.

«Борьба бессмысленна. С чем бороться? С предрешенным? Я плакала, билась, пыталась искупить. Лиза! Родная моя! Я делала все, что могла! Ты же знаешь, какая я сильная. Но и силам приходит конец. В его руках — изнеженных, аккуратных. Мальчишка… Или когда он смотрит испытующе, требовательно, прищурившись близоруко и, кажется, что сомкнутые ресницы приклеены, слишком густы и ярки даже для женщины. Папа твой так смотреть не может. Он весь — земля и скука. Хороший… Я позабочусь о нем. А Неотвратимый, поверь, пугающе несчастен: одинок, измотан вконец. Счастлив он будет, лишь занимаясь своим любимым делом. В покое и устроенности. Два кабинета. Два стола. Книги и тишина. Закат над морем, в теплом и влажном воздухе — мирный гул городка, пустеющая набережная, плеск весла. Мы же все так любим движение по близкой воде! Помнишь, Маргошу вытащить не могли с того вонючего катерка? Подрастающая наша Маргоша: нервная, неуправляемая. Она будет умиротворенной, усвоит манеры и улыбчивость благополучных людей. Она будет счастлива. Это ведь главное для всех нас? Завтра все решится. Нужно только ЕГО слово. Один шаг до счастья».

Пот заливал лицо. Очки сползали, не давали видеть предметы отчетливо — дорога расплывалась, номер машины, идущей впереди, двоился. Олег вновь и вновь дерганым движением усаживал очки на переносицу, но они упрямо, как по маслу, съезжали в считанные мгновения. Стрижов ненавидел очки! Он не надел линзы, потому что до отекших воспаленных глаз не мог дотронуться. После сорока восьми часов следственного изолятора его организм будто разладился в момент. Болел желудок, сердце било под лопатку, щеки обсыпало крапивницей, глаза чесались и горели. «Что за заразу я там подцепил. Нет… Нет! Это просто форма невроза. Я просто не могу так больше существовать. Я — извивающийся глист, слизняк! Я должен отмазаться от всего этого. Перестать гадить в штаны от страха и сохранять лицо. Жизнь, черт бы ее побрал — важнее лица! Ну почему, почему меня вечно вовлекают в никчемные, тянущие отношения, обязательства, искушения — как сказали бы религиозные ханжи?»

Стрижов ехал на так называемый следственный эксперимент в треклятую квартиру тестя и тещи. ТАМ все пошло прахом! Не по его вине, нет. Историк убеждал себя, что всю жизнь оказывался жертвой.

Слабость при ершистости, равнодушие под обаянием, трусость за надменностью: второй, скрытый план Олега Валерьяновича высвечивался постепенно, для самых близких. Но они все прощали любимому. Лиза, Вика, Марина (Аня, еще Аня… Ксана, Надежда Магомедовна, Тиночка). «Всегда, со школы одни бабы. К дьяволу баб! Вот издевка: молил судьбу о сыне. Ультразвук показал сына! Но нет, пожалуйста, — Марго. И уже с претензиями, требованиями и криком».

На «Фольксваген» Стрижова насел какой-то «сивый мерин».

— А вот сейчас! Пошел ты, — гаркнул Олег, но все же дернулся в правый ряд, чуть не поймав задом грязный «Жигуль»-доходягу.

Слава Богу, за сыном не увязалась мамаша — Инна Павловна. Она долго маршировала по квартире, издавая патетические стоны. Олег страдалицу игнорировал. Проскальзывал мимо нее, как мимо пустого стула.

— Что ж, сынок? Мне на такси ехать? Ты бросишь мать тут в неведении, пока там стервятники будут клевать мою плоть и кровь?

— Мама, оставь в покое плоть. Займись душой — у тебя «Семь дней» не проштудированы. — Стрижов, с силой шмякнув пахнущий краской журнал о тумбочку в прихожей, начал надевать кроссовки. На полпути остановился, кроссовку стянул, отбросил ее и схватился за модный ботинок.

— Я знаю, как ты страдаешь, как мы измучились. Когда же конец, Олеженька? — Инна Павловна попыталась обнять сына, будто накрыть его распростертыми крыльями — концами пухового платка.

Олег из материнских рук вывернулся, сказал тихо и твердо, как человек, принявший незыблемое решение.