Андрей Мягков - Осторожно, стекло! Сивый Мерин. Начало

Жили ладно. Легко. Весело. Ели от пуза.

Сватались к Люсе многие и не однажды — молодые, старые — всякие. Богатств сулили с три короба, заботу обещали, в любви клялись до самого что ни на есть конца света — уж больно хороша собой была эта улыбчивая, ни при каких тяготах жизни не унывающая мать-одиночка. Но — нет! Никому не оставляла надежды восемнадцатилетняя вдова.

Убили её в 53-м, на следующий день после смерти Сталина. Шестого марта она с утра отправилась на похороны, хотела взять с собой Георгия, но потом передумала — мал ещё, раздавят, не дай бог, вон толпища какая. А сама не пойти, не проститься с вождём не могла. Не поклониться — не могла, цветочков не положить на могилку. А может, дай-то бог, до руки его холодной дотянуться, поцеловать повезёт: «Господь тебя храни на том свете», — сказать. Вон ведь сколько людей от смерти спас, вон сколько идут и идут проститься. И ей, Люсе Никитиной, умереть не дал, а ведь могла и не жить уже — не сосчитать сколько раз пулями каску с головы сносило — и ничего, живая. И сына вон подарил какого на загляденье, на зависть всем. А что отца Жорочкиного не уберёг — ну так что ж, не Сталина вина. Немец проклятый всему виной. Прямое попадание, как тут убережёшь…

Раздавленных в тот день оказалось не счесть: обессиливших, без сознания падающих не поднимали, по ним шли дальше, подгоняемые друг другом. Сотни тысяч шли. Умирали все по-разному, кто как мог: одни мгновенно, молча, ничего не успев понять. Некоторые долго ещё шевелились, корчились, цеплялись за спотыкающиеся об их головы сапоги… Хрипели, выли, шептали что-то неслышно.

Обезумевшая от горя толпа не прекращала своего смертоносного движения…

Их не хоронили. Сгребали, безымянных, присыпали землёй в большой общей яме: в дни прощания с великим вождём ничто не должно омрачать трагического величия момента.

…Семилетнего Георгия Никитина определили в школу-интернат при военном училище.

…Зелёный «Опель» свернул с улицы Горького и, перескакивая из ряда в ряд, помчался по Охотному ряду. Впереди постепенным наплывом — непокрытая голова, высокий лоб, нос с горбинкой, клином бородка, простая военная шинель до пят, мраморный постамент — торжественно возникала знаменитая бронзовая статуя.

Георгий Георгиевич не был в этих краях ровно шесть лет, с того самого злополучного дня, так беспощадно круто изменившего его жизнь. И с тех пор всякий раз, выезжая по делам из дома и мысленно составляя маршрут, даже если кратчайший путь лежал через площадь Дзержинского, он пользовался объездами. Идиотизм, конечно, умом он это понимал, маразм, свойственный разве что сентиментальным кисейным барышням, к коим бывший майор КГБ Никитин никак себя не относил, но… Но преодолеть чёртову трусость не мог! Никак не мог!! Как ни старался. Сколько раз приказывал: «Брось, Георгий, дурить, что за бабские сопли! Ну-ка — сто раз вокруг площади! На предельной скорости! С сиреной!» Нет, не мог. Слишком много было связано с этим монументальным зданьищем, вросшим в землю за спиной Феликса Эдмундовича. Слишком много сил, здоровья, умения было потрачено, смертельного риска испытано за тридцать-то лет службы.

Слишком велика и непроходяща была обида на отлучение его от дела всей жизни.

…Георгий Георгиевич с тормозным визгом осадил свой «Опель» у главного входа, не глядя на метнувшегося в его сторону милиционера памятным жестом швырнул ему ключи от зажигания, проговорил срывающимся от волнения голосом: «Никитин. Сто сорок седьмой». И потянул на себя тяжеленную, в металлическом окладе, не каждому с первого раза поддающуюся дверь.

Вот он, миг счастья! Миг, о котором майор КГБ мечтал все эти бесконечные шесть лет! Свершилось! Он протянул охраннику паспорт, сделал несколько шагов по коридору и… едва не потерял сознание: внезапно нахлынувшие воспоминания сдавили голову, заставили ухватиться за стену.

…Тот метельный февраль 85-го года он встретил в американском городе Нью-Йорке в должности помощника директора Большого театра Союза ССР. В разных странах побывал к тому времени Георгий Георгиевич, с разными театральными коллективами поколесил по миру и никогда ни в одной стране название его должности — «сопровождающий» — не вызывало никаких нареканий, а уж тем паче подозрений: сопровождай себе на здоровье. Для принимающей стороны главное, чтобы бомб в карманах ни у кого не было, а как вы при этом называетесь — кому какое дело. Советские же «компетентные органы» о терактах в те времена и не помышляли, бомб никому в карманы не закладывали, им главное, чтобы совпадали цифры: уехавших и вернувшихся. Совпадают? Всё! Дело сделано. “Сопровождающий” провёл мероприятие на высоком уровне! Отметить в приказе». У Георгия Никитина этих «отметок» в личном деле было, как выражалась миловидная паспортистка отдела кадров, — хоть жопой ешь. Кроме опыта многолетней работы в «сопроводиловке», он, будучи неплохим психологом, обладал редчайшим даром выявления потенциальных невозвращенцев. Было достаточно беглого знакомства с отбывающим за границу коллективом, чтобы, как правило, безошибочно определить предстоящих законопреступников, после чего тех переводили в разряд «невыездных», а «Жорке-провидцу» вешали на грудь очередную «отметку в приказе». «Провидцем» же Георгия прозвали после одного случая, вознёсшего авторитет молодого работника комитета госбезопасности на небывалую высоту.

Шёл 1975-й год — один из самых «отвальных» в истории государства советского. «Отвалить» из страны победившего социализма мечтал чуть ли не каждый второй её победитель, достигший мыслящего возраста. Простым гражданам, не замеченным в каких-либо выдающихся достижениях в области литературы, искусства, науки или техники пользоваться заграничными паспортами категорически «не рекомендовали», а пресловутых «деятелей», запрет которым на выезд граничил с международной оглаской и скандалом, подвергали таким дружеским перекрёстным собеседованиям, что большинство из них почитало за благо никогда не расставаться с Родиной. Но случались и недоразумения. Так по вине безмозглого руководства Министерства культуры СССР на берега туманного Альбиона собиралась отправиться балетная труппа Ленинградского театра имени Сергея Мироновича Кирова. Договор с английской стороной был подписан, отступать без уплаты многоцифровой неустойки не представлялось возможным, и в северную столицу срочно был делегирован солидный десант опытных московских «сопровождающих» для знакомства с коллективом. Среди тех, кому предстояло помогать танцующей братии выжить в тяжких условиях капиталистических гастролей, находился и Жорка Никитин. Вернувшись в Москву, на расширенном заседании комиссии, отвечающей за политическую благонадёжность советских людей, опытные «сопроводители» назвали фамилии нескольких неблагонадёжных балерин и потенциальных перебежчиков из числа оркестрантов — клавишных и ударных инструментов. Мнение было единогласным: отстранить балерин от поездки на берега Темзы и уволить подозрительных музыкантов из оркестра без права в дальнейшем заниматься музыкальной деятельностью. Совещание, исчерпав повестку, катилось к благополучному завершению, и всё бы так мирно и закончилось, не встрянь Жора со своим особым мнением.