Инна Бачинская - Ошибка Бога Времени

«Видимо, не все пошли», – подумал Зажорик и спросил:

– Ну?

Монах задумчиво посмотрел на друга. Пауза затягивалась. Наконец Монах произнес строго:

– Любительство наказуемо.

– Чего? – переспросил Зажорик, не поняв.

– Любительство наказуемо, – повторил Монах. – Любителей надо вешать за яйца на развесистой клюкве. Это также называется «функциональная безграмотность».

– Ты чего? – забеспокоился Зажорик, ничего не поняв из слов друга. Ему показалось, что Монах заговаривается.

– Вон из машины! – вдруг заорал Монах.

– Чего? – пролепетал ошарашенно Зажорик. «Ну, все, – подумал, – слетел с катушек! Переволновался».

Монах вдруг засмеялся и сказал:

– Картинки-то бесценные оказались. В том смысле, что грош им цена, Жорик. Ни Левитана, ни Васнецова там и не стояло. Обычная мазня. Хотя мне лично нравится, – прибавил он, подумав.

– Как это? – поразился Зажорик. – Как это мазня? Хорошие картины, ты ж сам сказал, что… что…

– Я в картинах как-то не особенно… На моем жизненном пути картины еще не попадались. А твоя Юлия сказала, что оригиналы, ну, я и решил… Ты знаешь, Жорик, я все больше склоняюсь к мысли, что люди под одними и теми же словами понимают абсолютно разные вещи. Отсюда и неразбериха в мире, и невозможность достижения консенсуса. Вавилон повторяется снова и снова. И так до бесконечности.

– Чего? – снова не понял Зажорик. – Какого консенсуса? При чем тут Вавилон? И что… теперь?

– После Вавилонского столпотворения люди стали говорить на разных языках, – объяснил Монах. – Хотя я лично думаю, имелись в виду не просто разные языки, а разные понятия, которые люди вкладывают в одни и те же слова. Можно говорить на одном языке и не понимать друг друга. Ты, Жорик, согласен со мной?

– И как же теперь? – Зажорик проигнорировал дурацкий, с его точки зрения, вопрос Монаха.

– Не знаю, – Монах пожал плечами. – Будем думать. У меня есть еще кое-какие идейки. Не беспокойся! – Он хлопнул друга по плечу. – Главное, голова на плечах. А у нас целых две. Две хороших предприимчивых головы. Что-нибудь нароем. Можем подзанять деньжат у той же Юлии, прокололись-то мы с ее подачи.

– А картины? – спросил все еще находящийся в состоянии обалдения Зажорик.

– Картины? – Монах задумался. – Не знаю… Можем себе оставить. Хочешь оставить их себе? И Анжелике они нравятся. Сейчас принесем, скажем, принимай, Анжелика, подарок. Можно повесить в гостиной. И в спальне. И в кухне одну, с коровами и толстой пейзанкой.

– Не хочу! – насупился Зажорик. – Нужно было рамы брать! Я же говорил!

– Признаю, ты был прав, мой друг. Ты знаешь, этот мужик так смеялся! – вспомнил Монах. – Чуть не помер, сволочь! Мне до сих пор стыдно за пробелы в образовании. Надо серьезно взяться за себя. Работать над собой надо, Жорик. В музей сходить, в библиотеку, альбомы полистать, литературку по искусству, – он помолчал. Потом добавил: – А в квартире у него полно антиквариата, между прочим. Часов старинных, картин, мебели. И сигнализация везде. И живет один… – он посмотрел на Зажорика.

– Один? – заинтересовался Зажорик.

– Ну! Один как перст! На втором этаже. Окна в сад.

Друзья смотрели друг на друга, читая по лицам, как в открытой книге. Им не нужны были слова. Консенсус, на глазах вылупляясь из кокона взаимопонимания, деловито расправлял крылышки и жужжал, собираясь взлететь.

– Кстати, пора наведаться к программеру, – сказал Монах, когда они подъехали к дому. – Следствие, конечно, зависло, хата опечатана. Но, думаю, уже можно.

– Ты думаешь? – усомнился Зажорик, все еще дувшийся за прокол. И ведь говорил же – бери рамы!

– Уверен! Нужно все доводить до конца, Жорик.

Марик сидел у постели Юлии, ожидая, что в один прекрасный миг случится чудо – она проснется и увидит его. Он держал ее тонкую прозрачную руку в своей ладони. Доктор Сорока распорядился говорить с Юлией. Стучаться в ее сознание. Никогда не знаешь, что заставляет человека возвращаться в мир живых. Ряд психиатров считает, что люди в коме способны воспринимать информацию.

И Марик все говорил и говорил, не останавливаясь. Обо всем на свете. О своем детстве. О матери с ее цветами. Об отце, который купается в проруби. О скорой весне. О молодом месяце, который народился прошлой ночью. О мальчике с пухлыми щеками по имени Марик. Он и сам не знал, кому говорит все это – ей или себе. Бубнил, расставлял все по полочкам. Подводил итоги. Замаливал грех и просил прощения. Загадывал: если она проснется, значит, его простили… где-то там… Иногда плакал.

О Новом годе. О елке. О голубых и желтых крокусах, которые проклюнутся, как только сойдет снег. О реке, на которой пойдет лед. О зеленой траве. О цветущей сливе в саду и запахе мокрой земли. Он на ощупь искал то единственное слово, которое отзовется в ней…

Почти каждый день приходила Лиза Игнатьевна. Сидела, охала. Жаловалась на тетку, которая все не умирала, прости господи! Рассказывала об отце Джоне, проповеднике из Америки. Грозилась привести его в больницу. Требовала, чтобы вызвали Дениса. Мало ли что…

Юлия не умирала, и это вселяло надежду. Одно это, потому что больше не было ничего. Она, как принцесса в стеклянном гробу, спала, не желая просыпаться.

По нескольку раз в день прибегал доктор Сорока. Проверял показания приборов, щупал пульс на тонком запястье Юлии. Хлопал Марика по плечу, ободряя.

– Что? – спрашивал Марик, с надеждой глядя на эскулапа.

Доктор Сорока в ответ лишь пожимал плечами – трудно сказать. Пневмонию мы подавили, говорил он. Организм истощен. Возможно, подцепила какую-то хворь в Мексике…

– Зачем переться в такую даль? – восклицал патриотически настроенный доктор Сорока. – Дома полно прекрасных мест для отдыха!

Говорил, что медицина еще многого не знает. Цивилизация рождает новые болезни, и медицина пока бессильна. Сами виноваты – экология ни к черту. Окружающая среда загрязнена до предела. Радиация. Генетически модифицированные продукты. Озоновые дыры. Вымрем к чертовой матери, кричал доктор Сорока. Недолго осталось. Но пока живы – будем надеяться. Рассказывай ей что-нибудь, что угодно, говорил доктор Сорока на прощание и летел дальше, как хлопотливая пчела.

– Она проснется? – спрашивал Марик у докторской спины.

– Непременно! – отвечал уже из коридора доктор Сорока, – а как же иначе? Терпение, терпение и еще раз терпение, мой друг!

И Марик терпеливо рассказывал и рассказывал Юлии всякие истории. Как легендарная принцесса Шехерезада, удерживая на плаву своими рассказами не только Юлию, но и себя. Иногда ему казалось, что у нее дрогнули ресницы, и тогда он, затаив дыхание, привстав, пристально всматривался в ее бескровное и безжизненное лицо.