Татьяна Степанова - Яд-шоколад

— Мы будем тебе тут мешать.

— Ничего подобного, — Мальвина взмахнула раскрытой книгой.

— Может, мы действительно вам мешаем? — спросила Катя. Она с великим интересом разглядывала их обоих, но больше, конечно, его — брата… существо, так похожее на принца-кровососа.

— Вы мне не мешаете, я к лекции готовлюсь. Полезно прерваться.

— А вы что, преподаете? — спросила Катя.

— Да, читаю лекции студентам.

— А какой предмет?

— Литература, поэзия.

— А где? — машинально спросил полковник Гущин; он оглядывал этот дом и… черт, может быть, Кате это в тот момент показалось, но он к чему-то украдкой принюхивался!

— В университете и на подготовительных курсах, но в частном порядке.

— А, это хорошее дело — литература, — Гущин кивнул и снова, как показалось Кате, потянул носом.

Попыталась принюхаться и она. Воздух спертый. Эти богатые комнаты с темными обоями, роскошными хрустальными люстрами и нелепой лепниной на потолке не мешало бы основательно проветрить. И вообще не мешало бы тут убраться, пройтись с пылесосом, мокрой тряпкой. Такой огромный дом. Казалось, он должен быть полон прислуги, а тут вроде никого.

Они сидели, ждали. Феликс остался в дверях, прислонился спиной к дверному косяку.

— А чего это вы к нам? — спросил он после паузы. — Я вас помню, два года назад вы меня допрашивали. Про Родиошу разговор шел у нас с вами.

— И я вас вспомнил, только не сразу узнал. Вы что, молодой человек, к театральной постановке готовитесь? — спросил Гущин.

— Нет. Это мой повседневный костюм, — Феликс усмехнулся. — Я бы тогда и к вам в полицию так явился. Но мама на коленях умоляла меня одеться как все.

— Феликс у нас не может как все, он особенный, — сказала Мальвина. — Особенным нелегко. Вот послушайте, что пишет Михаил Кузмин о людях особенных.

— Кто? — недоуменно спросил Гущин.

— Михаил Кузмин — поэт Серебряного века. Моя следующая лекция о нем. На составные части разлагает кристалл лучи — и радуга видна… Я вышел на крыльцо — темнели розы и пахли розовою плащаницей. Закатное малиновое небо чертили ласточки… и пруд блестел…

Катя взглянула в окно — ласточки чертят небо… А дальше — озеро.

— Это прямо ваш пейзаж, — сказала она. — При чем же тут люди особенные?

— Порой, когда готовишься к очередной лекции, такие ассоциации возникают поразительные, — Мальвина Масляненко взмахнула томиком поэзии Серебряного века. — Непрошеные гости сошлись ко мне на чай. Тут, хочешь иль не хочешь, с улыбкою встречай. Забытые названья, небывшие слова… От темных разговоров тупеет голова…

— Мы к вам по официальному делу, уважаемая, — объявил Гущин. — И не надо тут ерничать.

— А кто ерничает? — улыбнулась Мальвина. — Это Кузмин.

Улыбка осветила и украсила ее лицо. И тем не менее Катя отметила — Мальвина не очень похожа на своего брата Феликса — совсем другой тип внешности. Он парень, однако — хрупкая, тонкая кость, а она — женщина — кость широкая, а это значит, что к сорока годам начнет полнеть, раздаваться вширь в бедрах.

— «Форель разбивает лед», — сказала Катя. — Ваша лекция об этой поэме Кузмина?

— Да, меня тут посетила идея, что он — единственный настоящий трубадур в русской поэзии в смысле ассоциации со средневековыми трубадурами. Только вот он воспевал очень странную любовь, — Мальвина взвесила томик стихов на ладони. — В широкое окно лился свободно голубоватый леденящий свет…

Катя снова взглянула в окно — то ли облачность затянула майское небо в мгновение ока, то ли холодом дохнуло — в комнате внезапно стало сумрачно и одновременно светло.

А потом она поняла, в чем дело — Феликс выключил зажженную настольную лампу, стоящую на антикварном комоде у двери. И остался лишь дневной свет.

— Зеленый край за паром голубым… Исландия, Гренландия и Туле… зеленый край за паром голубым… И вот я помню — тело мне сковала какая-то дремота перед взрывом. И ожидание, и отвращение. Последний стыд и полное блаженство, а легкий стук внутри не прерывался, как будто рыба бьет хвостом о лед, — Мальвина закрыла книгу. — Это ведь сердце так стучит, сердце в груди. На мой взгляд, самое точное описание физической любви.

— Сестра, у них от тебя пухнет голова, — сказал Феликс. — Они не твои студенты, ты что, разницы не видишь?

— Я различаю разницу, а ты… не богемских лесов вампиром — смертным братом пред целым миром ты назвался, так будь же брат!

Катя слушала с великим интересом. Мальвина — старшая словно дразнила брата, виртуозно вставляя стихи Михаила Кузмина, точно это была ее собственная речь. И это сравнение с вампиром — она словно угадала Катины мысли!

— Я думаю, студентам нравятся ваши лекции.

— Трудно угодить, приходится выдумывать порой бог весть что, такие ассоциации, такие парадоксы. — Мальвина взяла из коробки еще одну конфету. — Студенты сейчас такие умные стали, ничем их не проймешь. Вот и подбираешь разные фишки. А вы… вы ведь не следователь, правда? И не сыщик?

— Нет, я…

— Как видно, вы вовсе не игрок, скорей любитель или, верней, искатель ощущений. Но в сущности здесь — страшная тоска… однообразно и неинтересно… У нас здесь… дома…

— Я работаю в Пресс-центре ГУВД области, я криминальный журналист, — сказала Катя. Она уже потерялась — где стихи Кузмина из поэмы, а где слова ее собеседницы, которая говорила стихами наизусть.

— Как интересно, вы, наверное, про Родиошу статью собираетесь писать? Странно, что до сих пор про него фильма не сняли, не показали по телевизору всю эту историю, как он убивал людей.

— Мальвина, Феликс, идите к себе!

Это произнес звучный властный женский голос в тот самый момент, когда дверь в дальнем конце комнаты распахнулась и высокая дама в черном домашнем кимоно вошла в комнату.

Кимоно — настоящее, японское, тяжелого шелка.

Дама — светловолосая, с модной стрижкой. Катя сначала даже не поняла, сколько ей лет, отметила лишь, что она чрезвычайно эффектна.

А потом из открытой двери потянуло сквозняком, и возник этот запах — прокисших сладостей, шоколада и еще чего-то тяжелого, приторного. Странное смешение приятного и неприятного аромата.

Феликс посторонился, пропуская сестру, направившуюся вон из комнаты по приказу матери Веры Сергеевны Масляненко. Проходя мимо Кати, Мальвина дотронулась до ее плеча — легонько, точно подбадривая, как новообретенную подругу:

— Теперь она внимательно и скромно следила за смертельною любовью, не поправляя алого платочка, что сполз у ней с жемчужного плеча…

На плече Кати — пашмина, она взяла ее в это утро вместо кофты и куртки, набросить на плечи, если вдруг день захолодает.

— Мальвина, Феликс, я жду, и люди ждут, они пришли ко мне по делу. Вы тратите их время. Оставьте нас. Прошу меня простить за то, что и я заставила вас ждать, я не очень здорова сегодня. Устала как черт. Только вчера вернулась из Петербурга, — обратилась к Гущину и Кате Вера Сергеевна Масляненко.