Анна Шахова - Тайна силиконовой души

– Я могла бы вас отправить в Чехию – у меня там квартира. Могла бы укрыть в сицилийском отеле, с хозяйкой которого приятельствую. Но как вас, чертей, переправлять теперь через границу? Мы не сможем за день сделать вам паспорта. И физии ваши, – Арина крякнула, – вряд ли изменить успеем. Что же ты, Фима, утречком-то не дунул в свой Саратов или Самару? Впрочем, уже неважно.

Ефим досадливо поморщился:

– Дай попить, Арин. Видишь же, сеструха сейчас рухнет. Как я с ней потом?

– На кухне все. Идите, попейте-поешьте. Только сами-сами. – Арина отмахнулась от назойливых, так некстати притащившихся гостей, которые, уроды, подкатили почти к самому дому на «хачмобиле». А это могло быть очень опасно. Оно, конечно, бомбилы народ пуганый – болтать не в их интересах, но кто знает?

Когда Канторы расположились на кухне, прихлебывая чай в гробовом молчании, Арина появилась в дверях, исполненная решимости: она явно все уже решила относительно этой «безмозглой парочки»:

– Я вызвала вам такси. Поедете в Шарабаново. Денег дам. Немного. У самой трат предвидится немерено. Ну, протопите там. Но это временный вариант. По экстренному сотовому держим связь. – И бросив колкий взгляд на Фиму: – Мобилы, надеюсь, выбросили?

Кантор утвердительно кивнул в ответ.

– Ну, вот пока так. Ты решил вопрос с попами?

– Да из-за них и застряли в Москве. – Ефим замысловато выругался. – Опасался за Стасика дерганого. Думал, честное слово – порешу. Может, и проще бы все было. – Кантор потер грудь в области сердца. – Так разнервничался – аж мотор сбои дает. В общем, отправил эту «сладкую парочку» на Родину, а сам вот спалился! – Жидяра откинулся в изнеможении на мягкую, удобную спинку стула в стиле а-ля ампир.

– Налить по пятьдесят граммов? Коньяк? Вискарь?

Арина подошла к резному буфету и достала бутылку Хеннесси.

– Ты же знаешь, я не пью и не курю. Здоровье – оно не покупается, – поучительно изрек приверженец здорового образа жизни душегуб-рецидивист Кантор.

– Дело хозяйское, – Арина плеснула коньяка в стакан и залпом выпила.

– Что с Гришей? Где он?! – подала голос решительно сопящая Варвара. Она с такой ненавистью посмотрела на соперницу, что та отвела взгляд. Поставив бутылку на место, Арина подошла к Варваре, глумливо уставилась на нее, сложив руки на груди, будто приготовившись к обороне:

– Трус и слизняк Репьев спасает свою седую, но безмозглую голову за границей. И меня в тоске ждет. У меня еще есть шанс спастись – один отходной путь, на крайний случай. Но вот вы?! Мой вам искренний добрый совет, – Арина то ли оскалилась, то ли улыбнулась. – Станьте бомжами. Как Сеня-динамик. А что? Это мысль. Перекантоваться полгодика в канализации. Ни проверки документов, ни особых расходов. Бомжу ведь ничего не надо. И от него никому ничего не надо. Прав твой обожаемый Гришенька – иголку в стоге сена проще найти, чем нищего. Станьте невидимками в загаженных тулупах. Самое безопасное дело. – Арина расхохоталась

– Ты сука детдомовская! Я убью тебя! – Варвара вскочила, примериваясь к глотке ненавистной мучительницы, но Фима, схватив сестру, осадил на стул.

– Для кого – сука, а для тебя, вошь, – Ариадна Павловна, – совершенно спокойно изрекла Арина, нависая над трясущейся Варварой, которую удерживал Ефим. – И пока я спасаю твою жирную задницу, ты будешь мне ноги мыть и воду пить. Образно выражаясь. Ясно тебе? Ну, все! Пора – такси подано, – Ариадна подошла к окну и слегка отодвинула занавеску. У дома притормозила серая машина. Через пару секунд раздалось тактичное бибиканье. Ариадна вынула стопку тысячных из заднего кармана джинсов, подошла к Кантору и аккуратно всунула купюры в нагрудный карман его льняной рубахи. Ефим будто и не заметил движения благодетельницы. Подхватив сестру со стула, процедил в сторону Арины:

– Ну, спасибо за все, беляночка. Только тебе ведь в первую очередь несподручно, чтобы нас обнаружили. Продавщицушка на тебе – тут уж ничего не попишешь. И идейное руководство…

– А ты о машине перевернутой помни. О матери Евгении. Не снятся монашки-то кровавые?

Ефим, едва сдерживаясь, чтобы не плюнуть на паркетный натертый пол, дернул за собой обмякшую Варвару, как куль. Копошение в холле, хлопанье дверей, гулкий маневр разворота машины, стихающий шелест шин по гравию…

Ариадна Павловна Врежко, при всем кураже и видимой непрошибаемости, была на грани отчаяния и истерики. Такую беспросветность она чувствовала только в детстве. В первый год жизни в интернате для умственно отсталых и психически больных детей. Безумные, уродливые, как на картинах Босха (когда она увидела впервые «Несение креста», уже в своей новой, «выстроенной» жизни, то в обморок упала на руки мужу-академику), дети изощренно издевались над новенькой: выдирали волосы, плевали, взяв в кольцо, привязывали к стулу и били подушками часа по полтора, сменяя друг друга, пока не надоедало или не приходила нянечка, раздавая тумаки направо и налево с воплем «звереныши говенные». Избавиться от ненавистного прозвища Крольчиха, которое стало проклятием для Арины, родившейся с «заячьей губой», девушка смогла в восемнадцать лет. Именно тогда она сделала первую пластическую операцию на лице. И изменила имя. И прокляла, вышвырнула, выжгла каленым железом из памяти ненавистное прошлое. Эти ночи без сна на вонючих матрасах, застеленных клеенками – в приюте не давали белья – все равно все было запи´сано больными детьми, пригорелая каша с поносным комбижиром, серые, будто картонные робы для гуляния, стриженные под горшок волосы. Арине еще повезло: ее, как одну из вменяемых, не привязывали к кровати. А беззлобных, но приставучих малышей-даунов привязывали, чтобы не мотались под ногами и не увечили себя: и они таращились круглыми глазищами на зеленые стены. Иногда беззвучно плакали. И незаметно, неизменно исчезали, не прожив и пары лет в этих каменно-линолеумных казематах. «От тоски мрут», – говорила старенькая нянечка, единственный человек, который не то чтобы любил, но хоть сострадал этому паноптикуму больных, обреченных существ. Другие няньки, врачи, учителя и директора, сменявшиеся с завидным постоянством, растворялись в этом адовом пространстве, превращаясь в безликую агрессивную приютскую массу.

Ненавистное воспоминание, вдруг нахлынувшее на Арину, она не могла почему-то, как обычно, вытеснить другими, триумфальными. Пять операций, превративших ее в фотомодельный идеал, круто изменили и жизнь, и нрав роковой красотки. Впрочем, нрав выковался раньше. Подростком Арина научилась сопротивляться, выживать, побеждать. Она умела драться, прыгать, метать предметы в цель. Для тренировок подчас использовались малыши, как Арина когда-то «проходившие» тут школу выживания. Она не жалела этих больных ублюдков, как не жалели и ее когда-то. Бывшая Крольчиха придумала себе потрясающую фамилию – Врежко. «Вреж ка ей!» – кричали у них в приюте «наблюдатели», когда затевалась драка между девочками. Девочки дрались как-то особенно изощренно и жестоко. И рослая, тренированная, а главное жестокая, Арина почти всегда выигрывала. И она врезала! Врезала всему миру с его волчьими законами: мужикам, которые все, как один, олицетворяли ее гадкого, так чудовищно испортившего им с матерью жизнь, отца. И бабам врезала – используя их, когда это было нужно.