Анна Шахова - Тайна силиконовой души

Хозяин, пронзая Митрохина прищуренными глазками, поздоровался с ним за руку:

– Николай Михайлович.

– Дмитрий Анатольевич, – Митрохин явно тушевался.

– О как! Звонкое имя.

– Да так уж вышло.

– Я понимаю, – усмехнулся Жаров, приглашая Диму присесть напротив себя за массивным столом.

– Ну, с какой проблемой пожаловал, Анатольич?

– Да вот… запои. Опохмеляюсь. Потом снова срываюсь.

– Давно опохмеляешься?

– Ну, с год.

– А выглядишь еще огурчиком – сильная кровь, видать.

Диме казалось, что Николай Михалыч «считывает» его вранье.

– Ну, и веришь, что тебе здесь помогут?

– Да, от друга слышал. А он от кого-то, кто у вас тут был.

– Лечился! Мы тут лечимся, Дима. Я ведь сам и есть первый пациент – держусь только благодаря вам. А вы – мне. Но, тем не менее, какими бы мы болящими ни были, ты должен помнить, что находишься у меня в гостях. Я – хозяин. И шибко демократию не развожу. А иначе всему конец. Анархия. И потом – я опытный, умудренный уже двадцатилетним стажем трезвости, а вы опыт мой перенимаете. – Жаров вдруг оглянулся на угол с иконами.

– Ты как, крещеный?

Дима кивнул утвердительно.

– Вот и хорошо. Значит, будешь не как «оглашенный», а как «верный» в храм ходить. И причащаться. Давно причащался?

– Да давно.

– Небось и не причащался ни разу? – усмехнулся Жаров, буравя Митрохина глазками.

– Ну, да…

– Ладно! – «Терминатор» хлопнул ручищами по столу. – У меня сейчас телевизионщики тут, ходят-смотрят. Прогуляешься с нами. Дело, может, какое себе по душе выберешь. График работы – с восьми до восемнадцати. С перерывом на обед. Подъем в семь. Отбой – в десять. Каждый вечер группа анонимных алкоголиков и акафист. Суббота – баня. Воскресенье – храм. Ну, чего напугался? Думал, тут все вокруг тебя прыгать будут и пылинки сдувать? Не-а. Работа, воздух, молитва, размышления. Вырвешься из привычного угара, навоз покидаешь, мозги и прочистятся. Вперед, Дима, вперед! – Жаров уже встал из-за стола, направляясь к выходу.

«Чтоб я так жил!» – подумал с ужасом и восхищением Митрохин, следуя за «терминатором» и глядя в его комодообразную спину, которая ширилась над капитански расставленными тумбами-ногами.

Богатство и мощь приютского образцово-показательного хозяйства ошеломляла. Отары овец, птичник, в котором могла бы разместиться семья среднестатистического дачника, свинарник с дюжиной откормленных хрюшек и их неисчислимым потомством, козлятник с коровником (свежего молочка отведали гости с видимым удовольствием), конюшня с пятнадцатью отборными рысаками. И все это предъявлялось «паломникам» в наилучшем свете. Лошади – на выпасе и в скачке, коровки – в дойке и чистке, козы – в трогательном попрошайничании – копытца на плетень, четырехугольные зрачки в молящем взоре. Митрохина больше всего заинтересовал и восхитил (аж в «зобу дыханье сперло») парк джипов из десяти машин: к ним хозяин относился с пиитетом из-за безотказности и проходимости в условиях феерического бездорожья этих мест, где самым востребованным транспортом девять месяцев в году бывал трактор. Впрочем, сам Жаров по делам ездил исключительно на «мерседесе», чем приводил в отчаяние своего автомеханика Михеича, бывшего домушника: тот менял подвеску на «мерине» каждые полгода. Машины хозяин демонстрировал как раз неохотно. Стеснялся. «Ну что джипы? Ну хорошие, работяги. Ну, люблю эту марку. Но людей-то я больше люблю!» «Люди» попадались интересные. По большей части молчаливые, знающие свое место и обязанности, неразговорчивые мужики «с прошлым». Их прошлое без труда читалось оперативником на изборожденных морщинами лицах: многие и впрямь были бышими «зэка». Но попадались и молоденькие, вихрастые, расхристанные или, наоборот, – заторможенные, прячущие взгляд, тощие – «наркоши». Все они занимались делом: уходом за скотом, побелкой, ремонтом, засыпкой дорожек, работой в столярке, колкой дров. Дрова складывались в необъятные пирамиды-поленницы, вызвавшие живейший творческий интерес оператора: он все что-то мудрил с фокусом у этих пирамид. Жили приютские в просторных избах с печами. В комнатах до пяти кроватей: аккуратно, по-армейски застеленных «под линеечку». И всюду – иконы, лампады, духовная литература. Особым духом, собственно, место и было уникально. Мало ли ферм и хозяйств добротных сейчас в России? В «Приюте Веры» и в самом деле все подчинялось идее трезвости. Таблички-призывы в аккуратных рамках виднелись повсюду. В конюшне спрашивали: «Зачем ты здесь?» В трапезной призывали: «Думай, думай, думай». В избах в глаза бросался девиз анонимных алкоголиков: «Времени – один день». Мол, денек потерпи, подумай, не бросайся в омут с головой, а там, глядишь, и другие деньки – такие же неспешные, раздумчивые, полные спокойного труда подтянутся.

Когда подходили к иконным мастерским, Наташа в лоб спросила:

– А они все так и работают за еду и психотерапию?

Жаров гневно крякнул, но, конечно, сдержался перед бумагомаракой:

– Это вы считаете работой?! Да это кружок «Умелые ручки»! При вас вон стараются, антураж создают. А только отвернись – уже чифирок настаивается, нифеля навалены. Кто не знает – это отходы от вываренного чая. Я вот пока мы ходили, двоих «подправившихся» узрел. В конюшне не заметили? А-а… – Жаров махнул рукой. – Коров доят через раз. Работнички.

«Ну наконец, к иконам подбираемся», – Митрохин подсобрался, когда они уже слаженной группкой входили в здание, напоминающее ангар. Жаров – впереди (завидев его живот, пациенты подтягивали свои, вставали по стойке «смирно»), за ним – лопоухий гуттаперчевый Миша-оператор, с камерой и неподъемной сумкой с комплектом «света» (как он ее таскал своими ручками-шнурками, оставалось для Митрохина загадкой), потом – Наташа, похожая на суетливую болонку в очках, с микрофоном наперевес. (Чудо-техника была наряжена в мохнатую шубку, отчего казалось, что журналистка небрежно носит на палочке оторванную тут по случаю овечью голову.) Замыкал шествие Митрохин с увесистым длинноногим штативом от камеры. Он сам предложил помощь, видя, как бедолаги-телевизионщики мучаются со всей этой громоздкой аппаратурой.

– Ну, тут собственно производство, в котором пациенты практически не задействованы. У меня фирма большая – сто человек. Она и позволяет жить и содержать весь этот «шалман», – пояснил Жаров, когда они оказались в гулком цеху, заставленном досками, рамами, рамками, готовыми киотами и теми, что еще требовали морилки и краски. С вошедшими доброжелательно поздоровались трое безвозрастных мужиков в спецовках, заглушивших станки и электропилы, увидев Жарова сотоварищи.

Производство икон было поставлено, как, впрочем, и все у Жарова, с размахом: отдел фотографирования, копирования, гравировки, деревообработки. Станки, прессы, резчики стекол – все это громыхало, пыхало, дребезжало, сверлило и выдавало на-гора сотни видов разнокалиберных икон, которые машинами отгружались на московский склад, а оттуда развозились по всей России и за границу.