Стеф Пенни - Невидимки

А может, это был я.

От руки, точно от печки, исходят волны жара. Я подношу ее к глазам, но в темноте ничего не видно. По ощущениям она как свинцом налита и пульсирует багровой болью. Мне страшно. Пожалуй, впервые за все это время по-настоящему страшно. Мой самый затаенный страх поднимает голову, и я оказываюсь с ним лицом к лицу. Причиной всему всегда наша кровь, то, что внутри. Мне не дает покоя вопрос — темный страх, которого я не испытывал уже давным-давно, — а вдруг у меня тоже наш семейный недуг? Вдруг это он и есть? Вдруг все это время он дремал где-то внутри, дожидаясь удобного случая, чтобы вырваться на свободу и наброситься на меня. Я чувствую себя слабым, вялым, никчемным. А вдруг я умру здесь, на этой конюшне? Что тогда скажут люди?

Я сползаю из своего гнезда вниз и снова оказываюсь на полу. Каковы бы ни были мои корни, я не хочу умереть на конюшне в обществе одного лишь коня. Субадар крутит головой, заинтересованный происходящим; понимает, наверное, что мое пребывание у него в стойле подошло к концу. Я усилием воли выпрямляюсь — такое ощущение, как будто руки у меня вдруг странным образом стали очень длинными и тяжелыми, — и бреду к двери. К счастью, замок отпирается изнутри. Я выхожу под дождь. Чтобы добраться до дома, приходится обойти конюшню. Кажется, это не кончится никогда. Дом маячит прямо передо мной, но не становится нисколько ближе. В какой-то момент я ловлю себя на том, что плачу, хлюпая носом, как маленький ребенок. Это отвратительно, но прекратить я не могу. Такое впечатление, что ноги несут меня куда-то в сторону, как будто дом окружен силовым полем, чтобы грязные цыгане не могли подойти к нему близко. Я все-таки кое-как добредаю туда. Спальня Кэти выходит на улицу, но мне не сообразить, какое из множества окон ее. Свет не горит нигде. Потом я задумываюсь, имеет ли смысл будить Кэти. У меня такое чувство, что она не захочет, чтобы ее родители знали про меня, как бы худо мне ни было; что она могла бы и дальше держать меня в конюшне, как держит своего коня, — чтобы я был у нее вроде домашней зверюшки. К тому же сейчас мне нужен кто-то взрослый.

Я сражаюсь с силовым полем еще много миль — до самой входной двери. Совершенно сбиваюсь с дыхания. Кажется, у меня уходит на это несколько часов. Я утыкаюсь лбом в изумительно прохладную стеклянную панель с серебристым цветочным орнаментом и нажимаю на кнопку звонка. Мне все равно, что они со мной сделают, потому что это не может быть хуже, чем то, что делает сейчас со мной моя кровь. Не знаю, долго ли я жму на кнопку, из-за двери не доносится ни звука, но потом где-то в глубине дома вспыхивает свет. Я приваливаюсь к двери, радуясь, что совсем скоро кто-то другой будет решать за меня, что делать. Мне все равно, кто это будет и что решит, главное, что это буду не я. Из-за двери кто-то кричит, но я не могу разобрать, что именно. На то, чтобы распрямиться, нужно слишком много сил, мне достаточно прислониться к этой восхитительно прохладной двери. Когда дверь распахивается, я блаженно оседаю на пол прямо под ноги главе муниципального совета. На этот раз мне даже не приходится притворяться.

Рэй

Голос у Лулу усталый.

— Как Кристо? — спрашиваю я.

Она вздыхает:

— Думаю, у него все в порядке. С ним сейчас Кат. Я только что вошла в дом.

— Значит, вам уже известно про Иво?

— Угу. Послушайте, я хочу, чтобы вы знали… я… мы все очень признательны вам за то, что вы помогли Кристо. За специалиста и за все, что вы сделали вчера. И еще я хотела извиниться за Иво.

— Ничего страшного. Главное, с Кристо все в порядке, а остальное не имеет значения.

— В общем, спасибо вам. Смею предположить, у него есть свои причины, хотя, должна сказать, я о них ничего не знаю. Надо думать, мой брат вчера вечером выложил вам это все. Песенку про бедного старину Иво.

— Что-то в этом роде. Мне было его жалко.

— Ну и зря. Ему приходится ничуть не тяжелее, чем всем остальным.

— Я имею в виду вашего брата. Такое невезение… просто представить себе невозможно.

Повисает неловкая пауза. Я прикусываю язык: все время забываю, что она, как его сестра, разделила с ним большинство несчастий.

— Ну да… А вы, похоже, произвели на него большое впечатление.

Меня просто распирает от желания сообщить ей о костях, найденных на Черной пустоши. Что она скажет? Я усилием воли подавляю это побуждение.

— Что ж, если я могу еще что-то для вас сделать… — говорит она и умолкает.

У нее такой голос, как будто она заранее пожалела о том, что сказала это.

— Поужинайте со мной. Просто по-дружески, — прошу я.

И снова долгая пауза.

Господи, Рэй, и когда ты только поумнеешь?

Но она соглашается.

Жизнь налаживается. Жизнь определенно налаживается. У меня не только появилась зацепка в моем деле, пусть и слабенькая, и ненадежная, но еще и Лулу согласилась поужинать со мной. Сходить на свидание. В субботу вечером. Чисто по-дружески, но это уже шаг в нужном направлении. Мало того, в половине шестого еще и дождь перестал.

Я прогуливаюсь по Лондон-роуд, предварительно приняв душ, побрившись и облачившись в новую сорочку, которая нашлась у меня в шкафу, и смотрю, как над головой радостно набирает высоту реактивный самолет, а сквозь расширяющийся просвет в облаках робко выглядывает солнце, бледное и нерешительное, как больной лихорадкой, которому наконец разрешили выходить на улицу. А там даже потеплело.

И тут наступает одно из таких мгновений. Вы понимаете, о чем я: когда что-то неслышно щелкает — и вселенная вдруг затаивает дыхание. Когда на мир без предупреждения нисходит красота, какая-то особенная благодать. Без видимых причин Стайне вдруг пустеет, и я оказываюсь в одиночестве. Дождевые капли, унизывающие листья деревьев и фонарные столбы, вспыхивают в косых лучах солнца миллионом крохотных огоньков; маслянистый асфальт расцветает всеми цветами радуги. Я мгновенно оказываюсь в царстве хрусталя и перламутра. Самолет уже скрылся в вышине. Все звуки умолкли, не слышно ни гула транспорта, ни пения птиц. Никто не может разделить со мной радости видеть это великолепие. Улица безраздельно принадлежит мне.

Я полной грудью вдыхаю воздух — мягкий и благоуханный, как будто дорогу только что перешел надушенный батальон. Мне хочется остановиться и крикнуть: погоди, мгновение, стой, погоди…

Вдруг я вижу ее. Она идет мне навстречу в своем черном блестящем пальто, как всегда сразу же узнаваемая даже с другого конца улицы. Она каким-то образом выделяется на фоне толпы и бросается в глаза. Теперь откуда-то вдруг снова возникают другие люди и машины, высвободившиеся из-под своих чар. Возвращаются звуки. Она идет одна. Мне хочется броситься ей навстречу, хочется, чтобы она бросилась навстречу мне, но ни она, ни я этого не делаем. Она видит меня, но не сбивается с шага, не спотыкается, не проявляет никаких признаков потрясения. Я стою у светофора, словно прирос к земле.