Гиллиан Флинн - Темные тайны

— Нет, первым делом не к нему. Пока не к нему.

— Дело в деньгах? Но мы оплатим поездку.

— Если бы только в деньгах.

— Ну-у… в таком случае сначала к Раннеру? Или… к кому?

Мы оба замолчали. Оба не знали, куда девать руки, старались не смотреть друг другу в глаза. Когда-то работавшие со мной психологи настаивали, чтобы мне устраивали встречи с другими детьми, утверждая, что это пойдет мне на пользу, потому что я должна учиться общению со сверстниками. Наша встреча с Лайлом очень напоминала первые бестолковые и самые ужасные десять минут, когда взрослые вышли, а ты не знаешь, чего хочет ребенок, с которым оказался наедине, вот и стоишь возле телика — а к нему приближаться не велено, — стоишь и тыкаешь пальцами в антенну.

Я поковырялась в миске с арахисом в хрупкой воздушной скорлупе, который принесли нам бесплатно, бросила парочку себе в пиво, чтобы слегка подсолить, и потыкала в них пальцем. Они запрыгали по поверхности. Весь мой план вдруг показался мне глупейшей затеей. Неужели я и впрямь собралась вести разговоры с людьми, которые, возможно, причастны к убийствам в моей семье, и что-то там расследовать? В невиновность Бена можно поверить, только если выдавать желаемое за действительное. Да, но если он все-таки невиновен, не превращает ли это меня в злодейку, каких свет не видывал? Внутри поднялось знакомое чувство, которое я испытываю, когда готова отказаться от задуманного, вдруг понимая, что мое гениальное прозрение имеет изъяны и у меня ни ума не хватает, ни энергии, чтобы с ними бороться.

В любом случае снова забираться в кровать и днями никуда не высовываться — не выход, потому что скоро платить за жилье, да и продукты понадобятся. Можно было бы сесть на шею государству, но это означает, что для получения пособия придется заполнять горы справок и документов, а я скорее буду голодать, чем соглашусь на бумажную канитель.

— Я съезжу к Бену, — пробормотала я. — Начинать надо оттуда. Но мне понадобятся триста долларов.

Я произнесла это просто так, вовсе не рассчитывая, что получу какие-то деньги, но Лайл полез в древний кошелек, который не разваливался только потому, что его скрепляла изолента, и отсчитал триста баксов. При этом несчастным он не выглядел.

— Лайл, откуда у вас все эти деньги?

Он многозначительно помолчал и выпрямился на стуле.

— Как казначей нашего Клуба, я располагаю определенной суммой, которую могу тратить по своему усмотрению, и я принял решение использовать деньги именно в этом направлении. — Ушки у него покраснели, словно рассерженные эмбрионы.

— Казенные деньги транжирите? — Я вдруг почувствовала, что он начинает мне нравиться.

2 января 1985 года

10:18

От фермы до Киннаки на велосипеде час езды, но при условии, что едешь с хорошей скоростью, легкие не стынут от холода, а по щеке не течет кровь. Он всегда старался, чтобы работа в школе приходилась на то время, когда там поменьше народу. Например, не ездил туда в субботу, потому что по субботам в спортзале занимались борцы. Неприятно шарахаться по залу со шваброй в руках, когда вокруг вразвалочку лениво слоняются шкафоподобные и громогласные качки и сплевывают на пол как раз в том месте, где он только что вымыл, а потом смотрят на него вроде бы виновато, а вроде бы ожидая, хватит ли у него духу сделать замечание.

Сегодня среда, но рождественские каникулы еще не закончились, значит, в школе будет относительно тихо — относительно, потому что в зале, где тренируются штангисты, всегда кто-то есть, оттуда постоянно раздается звук, похожий на биение стального сердца. Сейчас, правда, еще довольно рано. Вот и отлично. Обычно он приходит между восьмью и двенадцатью часами, как последняя шестерка, моет полы (хотя почему «как»?) и старается убраться оттуда прежде, чем его кто-то увидит. Иногда он чувствует себя эльфом из сказки, который, потихоньку проникнув в дом, наводит в нем чистоту и порядок. Школьники — народ неаккуратный: бросят пакет из-под молока в сторону мусорной корзины, а он не долетит, да еще по дороге из него выплеснутся остатки и заляпают пол, а они лишь пожмут плечами и идут себе дальше. А то вывалится из сэндвича густая мясная начинка, пропитанная кетчупом, — ну и фиг с ней, пусть валяется, кому надо, тот и уберет. Бен делал то же самое просто потому, что так поступали все вокруг: уронит на пол кусок сэндвича с тунцом и скорчит гримасу — подумаешь, делов-то! — будто не ему потом все это убирать.

В общем, уборка — занятие противное, особенно когда вокруг крутятся другие ребята, потому что все время пытаешься спрятать глаза. Но сегодня можно ничего и никого не опасаться и все убрать без спешки. Диондра утром отправилась по магазинам в Салину. У нее, кажется, пар двадцать джинсов — для него они все одинаковые, но ей понадобились еще одни, по ее словам, какие-то совершенно особенные. Иногда она подвертывает штанины до лодыжек, открывая для обозрения носки. Бен старался не забывать и всегда хвалил на ней новые джинсы, а она тут же начинала тянуть: «А как тебе носо-о-о-чки?» Вроде бы и шутка, да не очень. Она носит исключительно фирменные эксклюзивные носки от Ральфа Лорена — долларов по двадцать за пару; от такой суммы у него все внутри переворачивалось. У нее целый комод с носками — в горошек, в полосочку, в ромбиках — и все с фирменной отметкой. Однажды только в одном ящике он насчитал у нее носков долларов на четыреста — наверное, половина месячного заработка его матери. Впрочем, должны же богатые что-то себе покупать, так чем носки не покупка! Диондра была из богатеньких, но среди прилизанных маменькиных и папенькиных сынков и дочек выделялась кричащей одеждой и диким нравом; к металлистам ее тоже отнести было трудно, хотя она на всю катушку врубала записи «Железной девы», обожала кожу, а травку выкуривала тоннами. Она не вписывалась ни в одну компанию и была просто «новой девчонкой». Ее все знали, и в то же время не знал никто. Где она только не жила! Подолгу — в Техасе, поэтому, если вытворяла нечто такое, что могло вызвать недовольство окружающих, она часто повторяла: «Так принято в Техасе». Что бы ни сделала, все было правильно, потому что именно так поступают в Техасе.

До Диондры Бен плыл себе по течению — мальчишка из бедной фермерской семьи, друживший с другими фермерскими детьми. На них никто в школе не обращал внимания. Они недотягивали до того, чтобы их презирать, — их вообще не выделяли из толпы. Они составляли общий фон, а для него это было хуже унижений. Хотя, наверное, все-таки нет, если вспомнить этого чудака в огромных очках с толстыми стеклами, которого он знает с детского сада. Перейдя к ним из начальной школы, парнишка сразу обкакался — ходило несколько версий того, как это произошло. Согласно одной, он навалил в штаны от натуги, когда пытался взобраться по канату; по второй — лажанулся, когда перед началом занятий их пересчитывала училка. А были еще третья и четвертая. Самое ужасное, что к парню с тех пор навечно приклеилась кличка Засранец. На переменах идет он куда-нибудь, круглые луноподобные очки упираются в пол, но все равно какой-нибудь ухарь мимоходом непременно стукнет его по башке со словами «Привет, Засранец!», а тот продолжает путь, не поднимая глаз, с мрачной и одновременно глуповатой улыбкой на лице, делая вид, что типа принимает участие в шутке. Так что, пожалуй, есть кое-что и похуже того, что тебя не замечают. Но Бена все равно это не устраивало: он больше не желал оставаться тем же «милым кротким рыженьким мальчуганом», которым слыл с первого класса. То есть никаким.