Андрей Мягков - Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина

От Пушкинской площади, где жили Яблонские, до Центрального телеграфа — рукой подать — она добралась минут за пятнадцать: пробиться через толпу ликующих соотечественников оказалось делом нелегким.

И еще издали увидела его…

Он стоял на верхней ступеньке телеграфного крыльца, держа в поднятой высоко над головой руке букетик завядших крокусов, и смотрел по сторонам.

Она подбежала, с трудом переводя дыхание проговорила:

— Прости, я проспала.

Он вздрогнул, долго не опускал руку с цветами, как бы не желая с ними расставаться, смотрел на нее недоверчивыми глазами. Затем протянул букетик, спросил строго:

— Твоя как фамилия?

— Зачем тебе? — Нагрубила Люся. — Яблонская.

— Красиво. — Одобрил Иван. — Будешь Мерина.

Он не спрашивал. Он утверждал.

Она взяла его за руку.

— Пойдем.

Всю обратную дорогу они не сказали друг другу ни слова. Она протащила его против бурлящего натиска людского потока, через недоодетый еще весенний Пушкинский сквер, завела во двор дома, подняла без лифта на третий этаж.

Дверь им открыли не на шутку перепуганные ее паническим исчезновением отец Василий Дмитриевич и тетя Мотя.

— Знакомтесь, — только тут выпустив руку своего спутника, объявила урожденная Яблонская, — это Иван Мерин.

— Здрасьте, — за двоих ответил Василий Дмитриевич, — проходите, пожалуйста, очень приятно.

— Проходи, Ваня, он правду говорит — подтвердила Люся, — это мой папа, Василий Дмитриевич, и тетя Мотя, Матрена Дмитриевна. А это, — обратилась она к родственникам, подталкивая Ивана вперед — мой муж.

И, чтобы не видеть их реакции, ушла в свою комнату.

Потом она всю жизнь жалела, что не видела в тот момент лиц обожаемых отца и тетки.

…Через год у них родился сын Игорек.

Родилась и умерла дочь Машенька — сорок дней Людмила Васильевна не приходила в сознание.

Иван Прохорович Мерин умер в девяностом, за месяц до их „серебряной“ свадьбы.

Ей было немногим за сорок…

… Скоробогатову так и не удалось найти тему для светской беседы и он сказал:

— Если ехать, то ехать.

— А перекусить? — переполошилась Людмила Васильевна. — У меня все готово.

— Не успеем.

— Ах, как жаль. Котлеты домашние пропадут… Я их из говядины и свинины делаю, еще немного баранинки, белый хлеб, разумеется, лук, соль, черный перец, один перчик болгарский обязательно, тогда они помягче, но без чеснока: лук с чесноком не сочетаются…

— Разве? А аджепсандал?

— Это что такое?

— Это еда такая восточная: баклажаны, морковь, помидоры, перец тоже болгарский и лук с чесноком. Очень вкусно.

— Не знаю, никогда не пробовала, я вообще к восточной кухне равнодушна — слишком остро…

Надо будет как-нибудь приготовить… Ну, ехать так ехать.

В прихожей, в лифте и в машине до самой консерватории они, перебивая друг друга, весьма успешно продолжали развивать гастрономическую тему.

Мерин несколько раз нажимал кнопку звонка, за дверью слышались мелодичные трели, но никто не открывал. Он уже собрался уходить, когда из прихожей раздался басовитый женский голос: „Никого нет дома“. „Нюра“, — понял Мерин и вернулся к запертой двери.

— Откройте, пожалуйста, я к Марату Антоновичу.

— Нет его. Они спят.

— Дело в том, что мы договаривались, — соврал следователь, — он мне назначил.

— Вы кто? — после продолжительной паузы спросил бас.

— Я из следственного комитета органов внутренних дел, из отдела по раскрытию особо важных преступлений, — как можно подробнее отрекомендовался Мерин, — по вопросу произошедшей у вас кражи.

— Ну. И что?

— Хотел поговорить с кем-нибудь… Кто есть дома…

— Никого нет. Спят все.

— Как нет? — не сдавался Мерин. — А вы? Вы же дома?

— И меня нет.

— Ну как же так? Вы Нюра? Вас Нюрой зовут?..

— Ну.

Издалека донесся голос Марата Антоновича: „Нюра, кто там?“ Она недовольно проворчала:

„Никого нет, из комитета какого-то“. — „Какого комитета?“ — „Не знаю я“. — „Открой“. — „Надежда Антоновна не велела“. — „Открой, я сказал“. — „И врачи тоже“. — „Я тебе сейчас покажу „врачи“! Открывай сказано!“

Заскрипели замки, дверь приоткрылась сначала на цепочку, захлопнулась и опять открылась, образовав „негостеприимную“ щель.

Мерин протиснулся в прихожую, обогнул безразмерную Нюру, знакомым уже маршрутом проследовал в кабинет Твеленева — Марат Антонович в халате и тапочках полулежал на диване, и по тому, каким восторженным выкриком встретил его хозяин, и по тому, что представлял из себя письменный стол — книги, листы бумаги, тарелки с недоеденной закуской вперемешку с пустыми бутылками, он понял несвоевременность, если не бессмысленность, своего визита.

— Ура-а-а, дай, Джим, на счастье лапу мне! — закричал сын композитора пьяненьким голосом, протягивая Мерину руку. — Даже представить нельзя, насколько вы своевременны: вокруг — полный обскурантизм — мракобесие и непонимание моих интеллектуальных потребностей. Так жить нельзя! Такой хоккей нам не нужен! Руки прочь от Вьетнама! — Он весьма проворно для своего состояния перебрался за письменный стол, сдвинул в сторону находящиеся там предметы, расчистил перед собой плацдарм. — Наливай!

Мерин попробовал протестовать: мол, они заранее не сговаривались, его приход случаен — просто шел мимо, дай, думаю, зайду, накипело много вопросов, но Марат Антонович и слушать ничего не хотел.

— Не-не-не, все потом, охота пуще неволи, простота хуже воровства, унижение паче гордыни — наливай! — материя первична!

— Нет у меня, Марат Антонович, не принес я, честное слово — не принес, — ощупывая во внутреннем кармане бутылку коньяка и глядя в умоляющие глаза Твеленева, соврал Мерин, — да и, простите, что не в свое дело мешаюсь, хватит вам, по-моему, на сегодня, этак вы себя совсем погубите, Марат Антонович…

— У-у-у-у, и вы туда же, — горестно заукал тот, откидываясь в кресле, — никому не дано понять умирающего с Поволжья. Да что там „не дано“ — это бы полбеды — не хотят (!), вот в чем весь ужас. Сами себе только всему мерило: как мы, так и все вокруг, да? — ни на йоту в сторону: шаг влево, шаг вправо — расстрел. Так? Ну стреляйте, я всем мишень, все на мне меткость свою оттачивают, думал, хоть вы не стрелок, а вы… Ну стреляйте, да поскорей, чтобы не мучаться…

— Зачем вы так, Марат Антонович?..

— Да затем я так, затем, юный мой недавний еще друг, что все мы одним миром мазаны: понять ближнего своего, возлюбить его, как самого себя — удел людей великих, божеских, их — раз, два — и обчелся. Мама моя, Ксения Никитична, из них была, прибрал ее к себе Господь, простил за слабость и призвал под крыло свое, она вчера мне говорит: „Мартушка, — я в марте родился, она всегда меня Мартом звала, — Мартушка, говорит, ты сам все знаешь: и сколько тебе нужно, и сколько можно, и когда закончить пора, ко мне вернуться — заждалась я тут тебя…“, она не себя исповедовала — меня внемала, недаром сказано: внемли и обрящешь, такие по Земле светлячками развеяны путь нам, убогим, указывать, а мы с вами в их святые ряды никогда не впишемся, не дано, себя только слышим-видим-чувствуем, лучше всех все про других знаем: что кому нужно, что полезно, что вредно, как лечить кого… а вылечить-то один только из миллиона может, остальные сердце наше не слышат — удары считают: раз, два, три… а сердца не слышат; вы вон сказали: „Хватит на сегодня“, а, может, мне, чтобы выжить, глоток всего и нужен-то? А может, спасаюсь я так, нельзя мне до срока уйти — долг свой наказанный не исполнить, вот и подливаю извиня в спиртовку догорающую, чтобы теплилась жизнь-то моя никому не нужная до поры, Богу одному угодная, а вы — „Погубите вы себя!“, да я давно не жить научился, НЕ ЖИТЬ, и тщетны попытки вернуть меня к тому, что я разучился делать, бытие без участия в жизни — что может быть завидней? Вон фикус в углу — ест, пьет, нас с вами слышит, болеет-выздоравливает, в жизни людской не участвует, но — живет, курилка! И меня научил, и я засохну, когда срок придет, не задержу никого, к отцу с матерью в обитель мне уготованную давно душой там, но не прежде долга черную кровь смыть: вот он, ключик-то, от сусека, где исповедь-то рукотворная праведной кровью мироточит, — он достал и тут же засунул обратно висевшую на груди небольшую белую коробочку, — со святой иконой ее равняю и не богохульствую, потому как икона и есть, безвинно страдавшая, упокой, Господь милостивый, душу его безгрешную… отмещут… мамама… левена… и имя во…