Андрей Мягков - Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина

— Но у нее телефон не отвечает, — плаксиво пожаловался Колчев.

Ярослав удивился.

— Серьезно?

— Где Валерия Модестовна?! — опять сорвался Аммос Федорович.

— Тихо, прошу вас, успокойтесь, должно быть она в таком месте, откуда ей не очень удобно отвечать на телефонные звонки, есть такие заведения, их не так много по Москве, но они есть, у них там иногда даже на какое-то время телефоны конфискуют, чтобы соблазна не было кому позвонить, но она в полной безопасности, слово чести. Приедет и сама вам все, как на духу, расскажет. Вместе посмеетесь. А вы мне лучше, пока суть да дело, вот какую закавыку растолкуйте: почему гражданская жена ваша, Валерия Модестовна, шестнадцать лет не имела ничего против питерских издателей, которые в вас в одночасье разочаровались и печатать перестали, а на семнадцатом году вдруг воспылала к ним такой лютой неприязнью, что отправила вас в их логова без вашего на то желания, спонтанно, без предварительного их согласия на встречу, без какой бы то ни было надежды на успех с вашей стороны?

Очевидно, несколько успокоенный яшинскими заверениями по поводу безопасности своей жены, классик советской литературы не услышал или предпочел не услышать в вопросе следователя никакого неприятного для себя намека. Он спросил только:

— И что вы хотите этим сказать?

Яшин улыбнулся.

— Только то, что женщины в своих поступках, увы, согласитесь, не всегда следуют доступной понимания логике.

Дактилоскопист Соня просунула в дверь голову.

— Слава, можно тебя?

— Да, Сонечка.

Она отвела Ярослава в сторону.

— Вот, нашла на дорожке под окном комнаты Антонины Заботкиной.

В руке девушка-дактилоскопист держала перстень желтого металла с вкрапленным в него красным камнем.

Во вторник поздно вечером все собрались в кабинете на четвертом этаже. Договорились на двадцать три часа, но Трусс, как обычно, опоздал и, ворвавшись в кабинет, начал с порога:

— Почему на столе пусто? Кончины моей ждете? У меня с утра из еды, можно сказать, только поцелуй любимой на губах. Я что, один за всех буду думать, как ночь коротать? Мало того, что достойный экземпляр лучшей половины человечества по вашей милости остается сегодня без необходимого еженощного мужского внимания, так они еще и меня задумали голодом в импотента извести. Где до блеска вымытый хрусталь, где серебро приборов, фарфор посуды, нектар напитков, частик в томате, где? Вы зачем здесь собрались с такими скорбными рожами, угрозки недоученные, зачем небо коптите, если жизнь — не праздник, а Трусс — не скатерть-самобранка? А-а-а?! Ну-ка долой вашу писанину, щелкоперы-бумагомараки, объявляю благословенный час пополнения утроб.

С этими словами он смел с рабочего стола Мерина бумаги и заменил их извлеченными из своего «дипломата» двумя бутылками водки, четырьмя пива, хлебом, колбасой, маслом, сыром и действительно банкой частика в томате.

— За десертом побежит, кому выпадет на морского: мороженое-пломбир, фрукты и кофе-глиссе.

Затем он встал по команде «смирно». — Теперь слушай мою команду: «На-ва-а-а…лись!»

Возражений особых не последовало — все действительно были голодны, как серые волки в студеную зимнюю пору. Разве что Мерин, как старший группы, несколько скривил нос, но и он сделал это невызывающе, деликатно.

Все сели за стол. Разлили по первой. Для произнесения тоста поднялся Яшин.

— Только не тяни, Яш, — попросил Трусс.

— За!.. — сказал Яшин и сел.

— Молодец.

Выпили, не чокаясь. Запили пивом каждый из своей бутылки. Долго молча жевали. Наконец, Трусс сказал:

— По шестьдесят два с половиной — это издевательство над личностью.

И разлил по второй.

Яшин опять встал, подумал недолго, завершил начатый тост:

— Нас!

И сел.

Чокнулись. Выпили. Закончили с закуской. Остался хлеб и неполная банка с частиком.

Трусс обратился к Каждому:

— Ваня, выложи рыбок на тарелку, посчитай — сколько их, раздели на четверых. А мы пока продолжим. Давай, Яша.

Яшин поднялся и начал неспешно с грузинским акцентом:

— Есть хороший обычай: в радостный момент жизни вспоминать всех хороших людей, на твоем пути попадавшихся. Их, как правило, не так много, но они случаются у каждого. Это люди крепкой закалки, высоких моральных устоев, ясных устремлений и жизненных перспектив. Начать мне хотелось бы с руководителя нашей небольшой, но дружной команды Мерина Всеволода Игоревича, и отнюдь не только потому, что он руководитель, а потому, что нет в настоящем и не было в обозримом прошлом человека более преданного благородному, не всегда благодарному, но столь необходимому для страны делу борьбы со вступившим в противоречие с законом бандитским элементом за чистоту и безопасное существование нашего многоликого, многочисленного, многострадального, талантливого, трудолюбивого, многоначитанного, умудренного богатым жизненным опытом электората. — Он сделал небольшую паузу и, поняв, что Каждый близок к выполнению поставленной перед ним задачи, продолжил: — Родился он на самом гребне кончины советской власти, как бы заменяя своим появлением на свет целую историческую эпоху — общественный строй, который неизбежно приходит на смену проклятому капитализму и характеризуется общественной собственностью на средства производства, отсутствием эксплуатации человека человеком, планируемым в масштабах всего общества товарным производством и при котором осуществляется принцип «от каждого по способностям, каждому по морде». Как, помнится, сказал Владимир Владимирович: «Пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм». С младых ногтей Всеволод Игоревич Мерин…

Иван Каждый его перебил:

— Их двенадцать.

— Кого? — не понял Яшин.

— Частиков.

— Двенадцать? Тогда за Александра Александровича. За Блока. — Погасил он вопросительный взгляд Ивана Каждого.

Они выпили по сто двадцать пять за великого русского поэта и заели поделенными поровну рыбинами.

После этого Трусс пересел за свой стол, сладко зевнул и сказал со строгой укоризною:

— Ну что, и сколько можно чревоугодничать? Завтра в восемь, — он взглянул на часы, — почти сегодня уже на ковер к Скорому, а они все никак с грехом библейским не покончат. Взв-о-о-д, слушай мою команду: кабинет из пищеблока привести в рабочее состояние, я не могу — я старший по званию, Мерин не может — он главный, Яшин просто не может, остается Иван Каждый. Давай, Ваня, тряпку в руки и за дело. Как справишься — звони, я у Морфея.

В подтверждение сказанного он удобно привалился к стене и закрыл глаза.

Надо было как-то начинать подготовку к завтрашней выволочке у Скорого (а в том, что это будет именно выволочка, Мерин не сомневался), и он понимал, что сделать это придется ему: никто из «подчиненных» инициативу на себя не возьмет, хотя бы в отместку за назначение сбора в столь позднее время. Он и решил начать с извинения.