Андрей Мягков - Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина

Поначалу трое слушателей, рассчитывая на дельные предложения, внемали своему старшему коллеге с почтительным усердием, но в какой-то момент, когда всем, кроме Каждого, все стало ясно, расслабились. Яшин даже проворчал беззлобно:

— Старик, ты стареешь: спич затянулся — минут пятнадцать коту под хвост.

Анатолий Борисович молча смел бумаги с меринского рабочего стола, все четверо расселись вокруг в позах, точно соответствующих прерванному периоду ужина.

Второй тайм прошел в гробовом молчании, без тостов, силовых приемов и удалений.

Минут через пятнадцать Трусс на глазах у изумленных сотрудников поднялся, убрал в шкаф бутылки, стаканы, тарелки, смахнул со стола крошки, тщательно вытер его поверхность, даже подмел часть пола, чем снискал у присутствующих особо неподдельное уважение, и сказал тоном доброго пионервожатого:

— А теперь — что мы имеем с гуся. Давайте, мальчики, поочередно, коротко, по-деловому. Глядишь, успеем до восьми придавить чуток. Можно, я начну?

Ему не ответили, и это означало благодарное согласие.

— Значит так. Младшего Заботкина, у которого рыла из-за пуха не видно, за жопу не возьмешь — надо ждать экстрадиции, а это годы, если вообще возможно. Старшего я беру на себя, сдается мне — дяденька тоже в говне по уши, с нетерпением жду его возвращения. Теперь вот что: пока вы тут водку жрали, я напряженно думал и понял, что Сивый прав: сидельца надо выпускать, он нам на воле много чего в блюдечке принести может. Если хочешь, — повернулся он к Мерину, — давай «побазлаемся», готов свою репутацию замарать на алтаре общей победы — мальчик впечатлительный, может клюнуть, в «куклу» он, по-моему, поверил. Как ты?

Слова прозвучавшие для Вани Каждого шарадой — он аж недоуменно округлил сонные глаза свои — Трусс расшифровывать не стал: остальным сотрудникам все было ясно. «Базл» — на языке Анатолия Борисовича означал спор двух следователей в присутствии допрашиваемого, когда один стоит за продолжение его нахождения под стражей, другой — за изменение меры пресечения на подписку о невыезде. В таком случае благодарный подследственный, по мнению автора инсценировки, проникается желанием услужить благодетелю и легче идет на контакт с правоохранительными органами.

Мерин не ответил — он полагал, что в случае с Антоном Твеленевым этот труссовский прием категорически неуместен — человек умный, все поймет с полуслова, но предпочел не возражать: все знали, что Анатолий Борисович ревностно относился к своим многочисленным психологическим изобретениям.

— Ну что, подумай, не торопись, в любом случае я к твоим услугам. — Не получивший восторженного согласия на свое предложение, Трусс умело скрыл недовольство. — В конце концов вы с ним ровесники, может, тебе и карты в руки.

Он замолчал.

Эстафету перехватил Яшин.

— Докладываю: материальное положение семьи Каликиных оставляло желать много хорошего: мать — женщина интеллектуального ума, трудилась в библиотеке, подрабатывала какими-то переводами на дому. Можно без труда представить, как они оба вылезали вон из своих кож в попытках раздобыть лишний рубль, особенно если учесть, что мальчик недавно начал баловать себя травками…

— Это откуда? — подал голос Анатолий Борисович.

— Из ярко накрашенных уст одной его очаровательной сокурсницы. — Огрызнулся Яшин, ему не понравился труссовский допрос. — А ты решил, что я рассказываю вам свои ночные видения? Нет, девочка сказала о наркоте, как об известном всему институту факте. У них там это якобы в порядке вещей, многие замешаны. И родительницу его, Клавдию Григорьевну, в пример привела, мол, та была в курсе и даже помогала по мере материальной возможности, ни в чем сыну отказать не могла — любила нематерински. Там, — Анатолий Борисович, это я тоже от сокурсников узнал, — полный инцест, видимо, устраивавший обоих: мать — сорок лет, моложава, хороша собой, родила в семнадцать. Игорю двадцать три — ни одной знакомой девицы, в университете женский пол его держал за «голубого», нормально ориентированные мужики избегали по этой же причине, так что друзей у него не «ах» — был замкнутым, нелюдимым: дом — институт, дом — институт, никаких там дискотек, тусовок. Ни в каких компаниях не замечен, жильцами характеризуется исключительно положительно: вежливый, обходительный — всегда сумку тяжелую поднесет, коляску детскую с лестницы спустит. Близко общался по понятной причине только с матерью и с Антоном Твеленевым, они даже в каком-то родстве…

— А точнее.

Яшин удивленно глянул на Трусса: что это с ним, никогда не вдавался в подробности чужих показаний.

— Точнее ты сам определи, мне не по силам: отец Игоря Каликина — младший брат отца племянницы Антона Антонины.

— Ну что, — удовлетворенно резюмировал Анатолий Борисович, — все понятно, очень близкое родство: троюродные племянники шуриного деверя.

— И еще часто встречался с неким Федором, — продолжил Яшин после некоторой паузы, — это мне тоже жильцы рассказали — молодой парень примерно его возраста, часто приезжал на дорогой машине — марку никто из них не знает, должно быть сильно крутая, темного цвета…

— «Мазерати», — вставился Мерин.

— Почему ты думаешь?

— Я видел, когда уходил от Лерика, какой-то парень въехал в ворота на такой машине.

— От кого уходил? — недовольно переспросил Трусс. — От какого Лерика? — Похоже, он не отошел еще от неприятия Мериным изобретенного им метода работы с подследственными и готов был придираться к любому поводу.

— Лерик — это мать Антона и Герарда, жена Марата Антоновича, гражданская жена Аммоса Федоровича Колчева, золовка Надежды Антоновны Заботкиной Валерия Модестовна Твеленева, Тыно в девичестве, единственная дочь Модеста Юргеновича Тыно и Неделиной Фаины Викторовны.

Это была явная наглость со стороны Мерина. Все затаили дыхание, Ваня Каждый даже поперхнулся воздухом и закашлялся, но, вопреки ожиданию, грозы не последовало. Анатолий Борисович нешироко улыбнулся, мотнул головой и констатировал:

— Ничего. Растешь. Только себя не перепрыгни, лады? — И повернулся к Яшину. — Поехали дальше: если начальник прав и машина действительно «Мазерати», то бедность мальчику Феде в обозримом будущем, надо полагать, не грозит. Ванюша, — обратился он к Каждому, — сколько нынче на базаре тянет эта тачка, не подскажешь?

Иван подобного вопроса не ожидал.

— Не знаю…

— Очень плохо. На такие вопросы следователь должен отвечать без запинки: семью семь — сорок девять. Правильно? А семьсот на семьсот? Тоже сорок девять, но только еще четыре ноля справа: четыреста девяносто. Тысяч. Долларов. Ихних поганых. Половину миллиона — вот во сколько оценили свое детище гадкие итальяшки, и поэтому очень интересно узнать, кто предки этого молодого человека Феди и зачем ему дружба с нищим сыном библиотекарши. Ванюша, ты нам случайно не напомнишь, сколько получают в месяц работники массового скопления сброшюрованных единиц печатной продукции?