Андрей Мягков - Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина

Трусс тяжело вздохнул, в его голосе опять зазвучала доверительная озабоченность:

— Аркадий Семенович, ответьте мне, только честно: вы действительно меня, как вы выразились, «НЕ ОЧЕНЬ понимаете»? Или не понимаете совсем НИЧЕГО? Если первое — это вполне поправимо, я вам с удовольствием поясню, что я имею в виду. Если же вы не понимаете ничего — дело хуже. Тогда это или укрывательство свидетелем важных для следствия фактов, и в таком случае мне предстоит переквалификация вашего здесь пребывания со свидетельского на обвинительное. Или это непонимание говорит о серьезном расстройстве участков головного мозга, отвечающих за вашу память и тогда, согласитесь, требуется срочное медицинское вмешательство. Не скрою — хочется надеяться на лучшее, поэтому развертываю свой вопрос, показавшийся вам «не очень» понятным. Несколько дней назад, дело происходило в городе Париже, сидя в уютном уличном кафе близ гостиницы «Кастильон» вы с братом Николаем обсуждали ситуацию, связанную с местонахождением некоего, как вы его тогда назвали, «предмета»…

Объемный кожаный портфель, который Заботкин до сих пор не выпускал из рук, соскользнул на пол, в нем что-то звякнуло, но Аркадий Семенович, не обратив на это внимания, продолжал неотрывно следить за лицом майора.

— Там у вас что-то булькнуло. Не посмотрите? Я подожду, — предложил Трусс.

Ответом его не удостоили.

— Ладно. Тогда продолжим. Так вот, речь шла о каком-то «предмете» и его местонахождении. Кстати, не подскажете, что это за «предмет», которым так интересовался Николай Семенович?

Заботкин молчал.

— Ну хорошо, к этому «предмету» мы еще непременно вернемся, сдается мне, что собака-то именно в нем и зарыта, а пока что, мы остановились на Игоре Каликине. Итак, вы сообщаете брату об убийстве его внебрачного сына Игоря. К его чести следует сказать, что известие его взволновало. «Кто?» — нервно интересуется он. «Какая теперь разница» — это ваши слова, Аркадий Семенович, это я вас цитирую. «Кто?!» — продолжает настаивать внебрачный отец. «Ты его не знаешь», — утешаете вы брата, полагая, видимо, что это именно те слова, которые могут его утешить, и вслед за тем, наклонившись к братскому уху, очень тихо называете имя убийцы. Вспомнили? Вот это имя я и попросил вас озвучить погромче. Что же тут непонятного?

Какое-то время они оба, тщательно перебирая в уме и взвешивая свои шансы на победу, молча, не мигая, смотрели в глаза друг другу.

Первым не выдержал Заботкин:

— Молодой человек, позвольте короткую, но вполне откровенную исповедь, без которой, чую, нам сегодня не разойтись. Я тертый калач, большую часть своей жизни пробалансировал на хорошо отточенном лезвии ножа между тюремными нарами и золотым тельцом, счастливо избежав одного и так и не достигнув желаемого успеха в другом. Советский строй — не самая лучшая форма государственного устройства для карточного шулера моего масштаба, когда играть разрешалось только в подкидного дурака и только на щелбаны. Да, приходилось нарушать законодательство, и по-крупному, уже тогда это называлось организованной карточной мафией, и поймай меня тогда — пятнадцать лет я бы счел за благо. Но мне повезло: во-первых, меня не поймали, во-вторых, закончилась советская власть, а в-третьих, — и это самое главное — пропал карточный зуд. Перегорел. Перенапрягся. Перерисковал. Одним словом — в завязке. Теперь я «вор в законе» — не ворую, то бишь не играю, и неподсуден. Неподсуден я, молодой человек, поэтому и не загружаю голову никакими вашими угрозами.

Он выдержал небольшую паузу и продолжил:

— Теперь, что касается ваших жучков-паучков, продукция которых, как вы знаете, не является сама по себе ни в каком суде никаким доказательством. Вы мне почти дословно процитировали фрагмент нашей с братом беседы. Отсюда я делаю вывод, что и вся беседа целиком вами достаточно хорошо изучена. Предлагаю вспомнить, что там говорится о цели моего нынешнего прилета в Париж. Не ручаюсь за дословность, но смысл передаю точно: «Я возвращаю деньги и выхожу из игры». Да, меня пытались втянуть в сомнительное предприятие, но ангел-хранитель уберег меня и на этот раз. Благоразумие возобладало. — Он поднял с пола упавший портфель, открыл замки, обильно выдохнул накопившееся в груди волнение. — Фу-у-у-ухх, ну, слава богу, целехонек, я уж подумал — плакали мои еврейчики, — он хихикнул, — это я так ихнюю валюту ЕВРО именую. Кто это глупость такую придумал? Если Европа, значит обязательно евро, так что ли? Тогда давайте и доллар переименуем на Амер, и йену на Ази. А еще можно Австрал или Антарк. А рубли будем именовать Евразими. Глупость несусветная! Анатолий Борисович, — вскрикнул он неожиданно, — не согласитесь ли отведать со мной ихней бражки за четыреста еврейчиков 0,7 литра. А?! Брудершафт не предлагаю, не заслужил прошлой своей биографией, а так, за знакомство двух законопослушных граждан России. А?! Абсент чистой воды! Очень рекомендую! — Он потряс перед собой бутылкой с ядовито-зеленой жидкостью.

Майор Анатолий Борисович Трусс смотрел на своего визави добрыми, чуть с грустинкой глазами. К такому взгляду он прибегал всякий раз, когда возникала необходимость, не прерывая нарочито словоохотливого собеседника, убедить его в бесперспективности подобного ухищрения.

На этот раз к «доброте и грусти» взгляда майор добавил еще и такое, не раз испытанное в «боях» средство, как «долгое молчание». Очень долгое.

— Не хотите? — продолжал куражиться Заботкин.

— А напрасно: 90 градусов по Цельсию, за качество ручаюсь: не в «Азбуке вкуса» куплено.

Трусс молчал.

— Не хотите??! Не понима-а-а-ю!

Для наглядности Аркадий Семенович закатил наполненные непониманием глаза к потолку, высоко поднял плечи, до самых ушей утопив в них голову, широко развел руки в стороны: «вольному воля», «было бы предложено…», «на нет и суда нет» — выразительные жесты его можно было трактовать по-разному.

Потом он поднял с пола портфель, бережно уложил в него бутылку.

Поставил портфель на пол.

Вспомнил о чем-то, вернул портфель на колени, защелкнул замки.

Посидел, не глядя на Трусса.

Опустил портфель, прислонив его к стоящей неподалеку табуретке.

Чуть отодвинувшись от стола, закинул правую ногу на левую.

Взглянул на Трусса.

Тот по-прежнему молчал, грустно и по-доброму.

Заботкин достал из внутреннего кармана носовой платок, тщательно протер очки. Затем приложил платок к носу, но резкими выдохами удалять скопившуюся там грязь не стал. Вытер потные мешки под глазами, лоб, ладони.

Поменял положение ног: теперь левая заняла место правой.

Посидел неподвижно.

Не раскрывая рта, громко прочистил горло.

Взглянул на часы, перевел стрелки на два часа вперед.