Борис Рудаков - Камера смертника

И опять я скажу, что никакой жалости, никакого смятения я не испытывал. Я ненавидел это лицо, эти глаза, этот голос. Сейчас для меня это был даже не человек, а олицетворение зла. Тупого, безжалостного, наглого, мерзкого. Зла, которое втоптало меня в грязь, которое запросто убило меня. Просто так, по прихоти. Зла, которое считало себя вправе распоряжаться всем и всеми. Даже человеческими жизнями. Представляете, жизнями людей, которых он до этого и в глаза не видел? Это зло пришло, приметило камин и захотело его. А человек, который попытался противиться, был брезгливо убит. Как таракан, как червяк.

А еще это зло было для меня опасно, оно могло меня снова убить. И убило бы обязательно. И я выстрелил. Выхватил из-под полы куртки свою ватную подушечку, сунул в нее ствол нагана и дважды выстрелил в голову бандита. И на виске, куда со стуком ударились пули и проделали две аккуратные дырочки, вдруг толчками стала выплескиваться кровь. Я слушал бульканье и понимал, что Вареный мертв. Не мог он с такими бульканьями остаться живым.

И мне стало очень спокойно. Я даже уже забыл, что такое состояние покоя может существовать. Тихая летняя ночь, звезды, тихое урчание двигателя машины, а за рулем труп. И этот труп мне уже не страшен, не опасен, ничем больше мне не может угрожать. Как это хорошо, и как все просто получилось…

Я хотел плюнуть в салон машины, но мне не захотелось, чтобы даже моя слюна соприкасалась с этой мразью. И я ушел. По пути выбросил в мусорный бак пробитую подушку, предварительно засунув в нее пистолет. Утром, чуть свет, приедет мусорная машина, заберет мусор и вывезет его на загородную свалку. Машина к утру заглохнет, и не скоро кто-то сообразит, что водитель в ее кабине мертв.

Свобода! Через неделю можно проявить признаки, что ко мне возвращается память. А потом потихоньку возвращаться к обычной жизни. И как все просто! Как я вас понимаю, робингуды, мстители и защитники страждущих и обиженных!..

«Пашка». Я вот не знаю, что там дальше произошло, но думаю, что человека в этом Павлове можно было спасти. Если бы в нашей стране судили не по букве закона, тупо арифметически подсчитывая, под какую статью поступок подпадает, а как в Америке. Там ведь суд ориентируется на прецеденты, которые имелись в истории судебной практики. А ведь он жизнь свою спасал.

«Лорик». Ну давайте теперь направо и налево всех крошить. Закон должен исполняться, потому что он для этого и писан, и принят. А если к нему относиться, как к вывеске на магазине – хочу захожу, хочу прохожу мимо, – то это будет уже не цивилизованное государство, а банда Махно.

«Пашка». А я его и не оправдываю. Я говорю, что человеку можно было помочь еще тогда, а у нас всем на всех нас…ть. И тогда, и сейчас. А про Махно ты так зря! Что ты про него вообще знаешь?

11:41

Наверное, я все рассчитал правильно. Ольга даже не догадалась, где я мог пропадать вечерами и ночами. Просто я сказал ей, что уже не опасно, что милиция приняла меры. И еще я сказал, что память у меня так и не восстановилась. Помню, как в день своего исчезновения вышел с работы, помню, как ехал домой. А потом – пустота. И я осознал себя уже на больничной койке. Я сделал все, чтобы в милиции разговаривать без жены. И это у меня получилось. Там я также заявил, что ничего, связанного с нанесением мне телесных повреждений, не помню. Материального ущерба мне не нанесли, потому что часы с руки не пропали, а больших денег при мне не было. Кажется, в результате дело так благополучно и закрыли.

Что касается моих жертв, то о них я тоже больше ничего не слышал. Может, какие-то разборки в уголовной среде и были. Милиция формально наверняка занималась расследованием этих двух убийств. Только, как я думаю, уж я-то в ряды подозреваемых просто не мог попасть. Хотя бы потому, что никто не знал, что убивали меня именно эти двое. Да и врачи не задумываясь подтвердили у меня потерю памяти.

В моем творческом объединении меня встретили с такой радостью, что я чуть не заплакал. Только… только вот все полагали, что я умер. А предприятие не может оставаться без первого лица, поэтому руководство Фонда культуры, как учредитель предприятия, предприняло определенные шаги и оформило доверенность на право управления предприятием на другого человека. Звали его Сергей, был он человеком разворотливым, предприимчивым. И дела у него сразу же пошли в гору. А если учесть, что мне как минимум еще с месяц надо было бы полечиться, походить на физиопроцедуры, то фактически Сергей рулил моим творческим объединением почти два месяца.

Когда я почувствовал себя в силах вернуться на работу, хотя по медицинским показаниям был еще формально нетрудоспособен, то так и оставил за Сергеем львиную долю обязанностей. Фактически он остался моим первым заместителем. Зарабатывали мы тогда хорошо, поэтому еще один приличный оклад предприятие вполне выдержало. И помощь от Сергея была значительная.

А я чувствовал, что прежней энергии во мне уже нет. Трудно двумя словами описать то, что во мне изменилось. Постарел я, что ли, в самом деле… Судачили, что я даже разговаривать стал медленнее. А еще говорили, только это уж совсем по секрету и сугубо за моей спиной, – что у меня глаза стали мертвые. Или безжизненные, не помню точно. Но мне в самом деле стало труднее общаться с людьми. Смотрел я на своих подчиненных, и казались они мне маленькими наивными детишками. Со своими глупыми инфантильными восторгами, со своими мелкими интересами в виде покупок мебели, шуб, хорошего балыка…

Все чаще и чаще я ловил себя на том, что мне хочется посидеть одному. Посидеть и просто поглядеть перед собой. Без мыслей, без воспоминаний. Если честно, то жизнь во мне поддерживала Ольга и ожидание ребенка. Мне даже с мамой тяжело было общаться, потому что она начинала суетиться, справляться о здоровье, беспокоиться, искать какие-то симптомы болезни. А вот Оля ничего не искала. Она ждала ребенка и была счастлива. И я, когда думал об этом, был почти счастлив. Почти, потому что все могло быть еще лучше, если бы… если бы я не прошел через смерть.

А потом, когда я вышел снова на работу, меня стали мучить ночные кошмары. Наверное, какие-то очередные загадки человеческой психики. Пока я был отстранен от своего выставочного зала, пока я был в другом городе, даже просто в своей квартире, мне ничего не напоминало о Вареном. А вот в салоне, едва я снова увидел злополучный кованый каминный фасад, ассоциации, воспоминания, еще что-то вновь ожили и стали приходить ко мне по ночам.

И я стал не просто угрюмым и молчаливым – я чувствовал, что становлюсь раздражительным. Что-то внутри меня закипало при первом же намеке на недовольство чем-то или кем-то. Но я очень старался сдерживаться! Это стоило огромных усилий, это выматывало, но я пытался со всеми вести себя ровно, приветливо.