Анна Малышева - Суфлер

Эрдель смотрел непонимающе. Степан явно хотел, чтобы его поняли с полуслова, а когда этого не случилось, рассердился:

– Ну что таращишься? От того же самого умерла. Соседка мне подробностей подсыпала. Обе страшно мучились, отек легких, бред, конвульсии, лица распухли. Из инфекционной больницы эту Софью, чьи книжки ты купил, сразу отправили в крематорий. Подругу тоже.

– Откуда соседка про подругу-то знает? – с неприязнью осведомился Эрдель.

– Подруга жила через два дома, за углом. Такие бабульки пол-Москвы знают, а уж свой район… Так вот, после смерти Софьи и ее подружки по домам ходил врач-эпидемиолог, всех осматривал, мерил температуру, спрашивал, какие жалобы на горло. Усекаешь? Болезнь-то была заразная! А эта стерва вещи после покойной распродает!

– Что за болезнь? – поежился Эрдель.

– Так тебе и скажут! Ребенок ты, что ли? Не понимаешь, панику нельзя поднимать. Я лично для себя решил, перепродам картину быстрее, домой даже не понесу, от греха. Ты тоже с этими книжками не слишком целуйся. А вообще… – Степан тряхнул головой, словно отгоняя дурные мысли. – Больше-то никто не заболел и не умер, так что бояться особо нечего! Бывай!

И развернувшись, зашагал прочь. Эрдель проводил его взглядом и пошел к метро. Он решил сразу ехать к знакомому профессору и оставить книги у него. Не то чтобы Степану удалось его напугать. В двадцать два года абстрактных угроз не боятся. Но у него осталось неприятное ощущение и от визита в арбатский особняк, и от своей удачной сделки, и даже от знакомства со Степаном, которое, в других обстоятельствах, ему захотелось бы продолжить.

Они не обменялись ни телефонами, ни адресами, не спросили, кто где учится. Но Эрдель, завершая рассказ, признался Александре, что был тогда абсолютно уверен: их пути еще пересекутся.

– Такие люди, как он, я, да и как вы, дорогая Саша, ходят одними и теми же дорожками, потому что других не протоптано… К сожалению, одними и теми же…

Он внезапно замолчал, к великому разочарованию слушательницы, которую очень увлекла эта история. Правда, Александра так и не сумела понять, какое отношение имеет к нынешней депрессии Эрделя происшествие более, чем сорокалетней давности? У нее сложилось впечатление что коллекционер остановился, побоявшись произнести всего несколько последних слов. Видя, что Эрдель вновь ушел в себя и принялся играть чайной ложкой, водя ею по пустому блюдцу, женщина решилась задать вопрос, который ее волновал:

– Ну а с вами-то что происходит, Евгений Игоревич? Что сейчас-то неладно? Ведь все это случилось так давно…

– Увы, Саша, – встряхнувшись, ответил он, глядя на нее такими печальными, тревожными глазами, что у Александры сжалось сердце. – То, что случилось давно, может повториться или уже повторяется сейчас… Дай Бог, чтобы я ошибся. Дай Бог!

Больше никаких объяснений не последовало. Тогда, неделю назад, расставшись с коллекционером, Александра пыталась сама додумать эту загадочную историю. Единственная догадка, проверить которую, правда, без Эрделя было невозможно, заключалась в том, что упитанный парень с наглым лицом и не самым популярным для своего поколения именем «Степан», собиравший картины, – не кто иной, как именитый ныне коллекционер Степан Ильич Воронов, знакомства с которым она долго и безуспешно искала.

Отправляясь на выставку, Александра уже выстраивала в уме возможную линию беседы с коллекционером. Она собиралась сказать ему о своем давнем знакомстве с Эрделем. Однако до беседы не дошло…

Уже в полусне, все глубже проваливаясь в мягко сияющий туман, откуда одна за другой выплывали тени, Александра снова увидела, как на полу выставочного зала бьется в конвульсиях грузный человек с побелевшим, отекшим, изможденным лицом. Сиплое агонизирующее дыхание умирающего подавало отчаянные сигналы о том, что воздух в легкие почти не поступает. Остекленевшие глаза отчаянно искали рядом что-то или кого-то. И вдруг остановились на Александре, и она вновь увидела то, о чем пыталась забыть – безумную, бессмысленную, обращенную в ее адрес улыбку.

Женщина коротко вскрикнула во сне и содрогнулась всем телом, словно пыталась убежать. Мышь, украдкой хозяйничавшая на столе и обнюхивающая маслянистую бумагу, в которую недавно были завернуты пирожки, покатилась прочь серым шариком и, неловко сорвавшись с клеенки, исчезла в темном углу. Налетевший шквальный ветер отчаянно загрохотал полусорванным стальным листом на крыше. Но этот привычный зимний звук не разбудил художницу. Она уже провалилась в более глубокий, придонный слой сна, где не было ни воспоминаний о прошедшем дне, ни страхов перед днем наступающим.

…В комнате, где она мирно беседовала с Эрделем, совершенно здоровым и даже необыкновенно веселым, было странное освещение. Свет падал через окно, сплошь заклеенное желтой от древности бумагой – словно специально для этой цели разорвали на страницы одну из книг коллекционера. Но на листах не было напечатано ни строчки. Они с Эрделем сидели за круглым столом, стоявшим у него на кухне, на этом сходство с его квартирой заканчивалось. Комната была незнакомая, Александра здесь никогда не бывала. Эрдель рассказывал ей запутанную беспредметную историю, смысла которой женщина никак не могла уловить. Она изо всех сил напрягала внимание, а отчаявшись, стала делать только вид, что слушает, боясь обидеть коллекционера. Когда в дверь с силой забарабанили, Эрдель разом умолк. Александра взглянула на закрытую дверь, а когда перевела взгляд обратно, обнаружила, что стул напротив пуст.

Стук не утихал, в нем появилось что-то назойливое, раздражающее нервы, присущее яркому свету, бьющему в усталые глаза, привыкшие к сумеркам. Наступил миг, когда Александра поняла, что спит и слышит стук извне, из реальности. Ей удалось вытолкнуть себя из незнакомой комнаты, и она очутилась в своей мансарде. Было светло (давно наступило утро), холодно (она забыла включить батарею на ночь). Плечо и рука, выпростанные во сне из-под акрилового пледа, озябли до одеревенения. В дверь, обитую железными листами, настойчиво барабанили снаружи.

Александра села на тахте, взглянула на часы – половина одиннадцатого. Так «рано», без предварительной договоренности, к ней обычно никто не приходил. Все знали, что она работает допоздна, порой до утра, и оживает после полудня. Выбравшись из постели, она подошла к двери и громко спросила:

– Кто?

– Да я это, – раздался приглушенный голос, который художница узнала сразу, спустя столько лет.

– Рита? Уже?!

Распахнув дверь, она обняла подругу, которая пыталась отстранить ее, со словами: «Дай хоть на тебя посмотреть!» Затащив Маргариту в мастерскую, Александра заметалась, спросонья и от радости не соображая, за что взяться: поставить чайник, усадить гостью, задать вопросы, так и крутившиеся на языке… Маргарита, едва оглядевшись, между тем воскликнула: