Андрей Мягков - «Сивый мерин»

Так что рукам давно бы надо отучиться дрожать, не воруем, чай. Ан нет, поди ж ты. У страха глаза велики…

Боковым зрением Юра скорее почувствовал, чем увидел справа от себя плотную высокого роста фигуру в сером плаще. Он замедлил шаг, хотел было отступить в сторону (ему с его невеликим ростом и непропорционально большим по отношению к этому росту носом любые силовые контакты были противопоказаны и он с детства привык рассчитывать исключительно на быстроту реакции и выдающиеся скоростные качества), уже отступил было, как вдруг обнаружил своё лицо зажатым в чьём-то огромном кулаке вместе с тряпкой, источающей приятный запах полыни. Пальцы его тотчас прекратили предательскую вибрацию, дышать стало не обязательно и всё тело Юрия Кимовича Гатарова погрузилось в прохладный, заполненный лёгким эфиром аквариум.

Незаметно прошли годы, он изменился, состарился — болели суставы, ударяло в затылок, нос, предмет былой национальной гордости, видимо, отслужив свое, отказывался выполнять определённые природой функции и, чтобы не задохнуться, приходилось хватать воздух гортанью. Глаза слезились, о происходящем вокруг судить было трудно, поскольку изображение размывалось полупрозрачной мутью. Единственный орган, который не отказал окончательно, был орган слуха и до Юрия Кимовича донеслось откуда-то издалека:

— Проснулся, маленький? Кофе в постельку или поговорим до завтрака? — Акцент выдавал в говорившем земляка — уроженца труднодоступной части предгорий Северного Кавказа.

Юрий Кимович достал из внутреннего кармана носовой платок, попытался протереть глаза и это ему отчасти удалось, во всяком случае настолько, чтобы разглядеть перед собой на фоне мелькающего городского пейзажа два неподвижных внушительных размеров затылка, а рядом справа — нечто, очень напоминающее небритое человеческое лицо. Говорил, по всей видимости, небритый, потому что губы его сначала растянулись в улыбке, а затем характерно захлопали одна об другую.

— Что застеснялся? Время — деньги, ты на работе и мы на работе. Говори, не тяни.

Происходящее неуверенно, с перебоями подбиралось к сознанию Гатарова, но природная смекалка утрудилась прийти на помощь и в этой безнадёжно проигранной ситуации. Юрий Кимович гортанным фальцетом произнёс фразу на мало кому понятном диалекте своего родного языка.

— Что он сказал? — не поворачиваясь, поинтересовался один из затылков.

— Сказал, что не понимает по-русски. Забыл.

— Напомни.

Удар пришёлся всё по тому же носу, там внутри что-то хрустнуло, нос накренился к правой щеке и, если бы не габариты машины, ограничившие замах, вероятнее всего, в этом положении и остался бы. Видимость исчезла окончательно, но в который раз не подвёл слух.

— Вспомнил? — голос затылка.

— Сейчас узнаем. Слышь, маленький, мой друг интересуется, как у тебя с памятью? — Южный акцент земляка наждаком прошёлся по гатаровским барабанным перепонкам. — Сам вспомнишь, или помогать надо?

Он вспомнил сам.

И непростой для иностранца, но богатый по своим возможностям русский язык; и в какую ячейку какой секции какой камеры какого вокзала должен опустить этот видавший виды кожаный сейф с секретным замком от фирмы «Босс»; и в какую машину должен сесть, какой адрес назвать и на какой улице выйти, чтобы, упаси Бог, не видеть, кто заинтересуется оставленным в камере портфелем, извлечёт его оттуда и растворится вместе со своей добычей среди московского населения, приближающегося, по самым скромным подсчётам, к дюжине миллионов человек.

Он вспомнил, что за все его двенадцать встреч с Дмитрием Кораблёвым («Сегодня тринадцатая, слушай, не верь после этого приметам, да?») не было ни одного сбоя, у вокзалов его неизменно ждала машина с шофёром, который, похоже, мнил себя первым советским космонавтом, потому что всегда произносил в мобильник одно только слово: «Поехали!» и увозил его в заранее оговоренное место.

Вспомнил, что все инструкции он получал по телефону одним и тем же условным кодом, как и в этот раз, например: «Завтра поезд с Курского, 17.20, жду на Комсомольской», что означало никакое не завтра, а в ближайшую среду, то есть сегодня, камера хранения на Курском вокзале. Ячейка 17, 20-я секция, сесть в машину к «Гагарину» и заказать Комсомольскую площадь.

Вспомнил Гатаров и как его вербовали на службу.

— Дядя зашёл, его зимой убили, хороший был, говорит: «Слушай, Юра, другу моему человек нужен, чтобы не продать мог, если что. Помоги ему, он платить умеет». Утром позвонил старый такой голос: «Я от дяди, — говорит, — работать будем». Обо всём договорились, я его не видел ни разу…

Машина, до тошноты пропахшая бензином, давно уже топталась в пробке на Москворецкой набережной, «затылки» вполголоса о чём-то разговаривали друг с другом, небритый всерьёз заинтересовался заоконным пейзажем и тоже, казалось, потерял всякий интерес к соотечественнику, а Юрий Кимович всё вспоминал и рассказывал подробности: и как он мальчиком уезжал с родителями из Нальчика, и как украл в магазине куклу и отослал бандеролью оставшейся на родине Джамиле, и как обоссал однажды ненавистную учительницу, притворившись, что у него недержание…

Неожиданно прозвучало:

— П…да, у тебя документы есть?

Изысканность обращения сомнений не оставляла — вопрос относился к нему. Он поспешно достал паспорт, протянул «затылку».

— Срисуй, Ваня, потом проверишь. А ты вот что, слышь меня?

— Да, да, конечно, — испугался Юрий Кимович.

— Сделаешь как всегда, понял? Возьмёшь свою долю и уе…шь. Если кому хоть слово — утопим. Выбирай.

Набережная к этому времени свернула к юго-западу, навстречу солнцу и оно, как показалось Гатарову, угрожающим блеском заиграло в по-весеннему грязной воде Москвы-реки.

До Курского вокзала все четверо ехали молча.

Сева Мерин вышел из метро на Пушкинской площади и не спеша направился в сторону Петровки. Надо было сосредоточиться, а нигде, кроме улицы сделать это не представлялось возможным: отдельного рабочего места у него не было — кабинет в МУРе вместе с ним занимали ещё два сотрудника, там вечный гам, шутки, розыгрыши — не уголовный розыск, а Петросян с компанией.

Дома же в него вцеплялась бабушка.

А подумать было о чём.

Конечно, от шефа Сева вышел злой, как голодная собака: мало того, что за почти уже полгода ни одного мало-мальски серьёзного дела — всё только бумажки да побегушки (позвони, узнай, принеси, разлей), так сегодня ещё и самоубийство повесили. Видите ли, отравилась молодая женщина (хотя какая молодая, тридцать лет, четвёртый десяток), узнать почему, зачем, да отчего, да каким образом. И как ей, бессовестной, не стыдно. Что за манера лезть в чужую жизнь, копаться в грязном белье? Милиция призвана бороться с преступностью, предупреждать, обнаруживать, разоблачать. Оберегать чужие жизни. О-бе-ре-гать, а не лезть. Ну и оберегайте! Вам что — мало? Вон сколько нераскрытых убийств, изнасилований, разбоев. Если кому рассказать — не поверят: в Москве (одной только Москве!) каждый день от рук бандитов погибает около сотни человек. Сто жизней! КАЖДЫЙ ДЕНЬ! Ловите, если вы уголовный розыск. А самоубийство — это дело каждого: хочу — живу, хочу — не живу. Никого не касается. Вон за границей даже попытка предупреждения самоубийства считается вмешательством в частную жизнь и карается по закону. Церковь? Ну и что, что церковь? Церковь — это церковь. А мы — милиция. Путать не надо. Пусть церковь ими и занимается.