Андрей Мягков - «Сивый мерин»

— Да можно-то можно, знаешь, который час?

— Я понял, закругляюсь. — Сева действительно хотел перейти к главному, но его «несло». — Она, Юрий Николаевич, эта Щукина, видели бы вы, чуть в обморок не упала — не ждала меня, — еле успел подхватить. Прав Шекспир, мудрый был старик: такой театр закатила — наш Яшка отдыхает — Ермолова! Лицо белое, руки дрожат, голос с придыханием — вот-вот разрыдается…

— А губы?

— Что губы?

— Губы тоже дрожали?

Мерин не уловил подвоха.

— Губ у неё не было, Юрий Николаевич, совсем не было, с лицом смешались, тоже мелом намазанные. Я даже в какой-то момент чуть не купился, помрёт сейчас и пиши пропало. И главное — молчит, зараза, воды набрала и молчит. А я что могу — не допрос ведь, прав не имею. С одной стороны зайду, с другой — ни слова. Ну ни-че-го! — Мерин коротко вытер об штаны вспотевшие ладошки. — Завтра к Труссу с официальной бумажкой явится. Анатолий Борисович любит с женским полом разбираться.

Он хохотнул нарочито скабрёзно.

Скоробогатов встал, подошёл к окну, только здесь дал волю улыбке: до чего же всё-таки богат русский язык. «Я даже чуть не купился…» А переставь самую малость, скажи вместо «я даже…» — «даже я…» — и совсем другой смысл, а главное, другой человек — извольте — звёздная болезнь во всей красе. Вслух сказал:

— Думаешь, пора разбираться?

В спину ему упёрся взгляд высокомерно-снисходительный, это он понял по интонации.

— Товарищ полковник, позвольте, я всё по порядку.

— Именно по порядку. — Скоробогатов заходил по кабинету.

С одной стороны, ему импонировали дерзкость меринских оценок, нестандартность гипотез, попытки постичь психологию фигурантов. Ведь не учился нигде, жизненного опыта — ноль. Всё, что до сих пор докладывал, — продумано, не притянуто за уши, цепочка нигде не рвётся.

Всё могло быть именно так. Но… Доказательствами интуитивных домыслов, похоже, и это опасно для следователя, юный Пинкертон особенно себя не утруждает. Прёт, как сивый мерин.

Вот и сейчас не удержался от эффектного и, как ему, вероятно, кажется, бесспорного вывода.

— Личность сгоревшего на Шмитовском в квартире Кораблёва официально установить не удалось, но я узнал, что это знакомый… или… как лучше выразиться… друг, любовник погибшей Молиной Слюнькин Сергей.

Он замолчал в ожидании восторженных недоумений начальника. Но тот сказал только:

— Дальше. Я слушаю.

— Слюнькин Сергей Владимирович, — раздельно, как бы диктуя, повторил Мерин. Холодное нелюбопытство главного сыскаря страны он мог объяснить только двумя причинами. Или достойной подражания сдержанностью в проявлении эмоций, или увы, недостатком слухового аппарата, поэтому на всякий случай повысил голос. — Он исчез. Понимаете? По месту жительства — Молчановка, 18 — его немузыкальная школа в Сивцевом Вражке — никто ничего не знает, знакомые, друзья — глухо, запросил родителей — он с Урала, из Альметьевска — не появлялся…

— Ты всех знакомых перебрал?

— Нет, наверное, но много.

— «Много» — этого мало. Когда и кто его видел в последний раз?

— Таких сведений нет.

— Он мог уехать до первого мая и ещё не вернуться. Дальше.

— А дальше в обгоревшей квартире Кораблёва нашли серьгу. — Мерин не стал дожидаться вопросов и на этот раз не выразившего ни малейшего удивления полковника, продолжил без паузы. — Какую серьгу? Обыкновенную, маленькую, из нержавеющей стали в виде обручального колечка, в ухе носят, модно. При чём тут это? А вот при чём. Когда я говорил с консьержкой Верой Кузминичной, она однажды назвала его «серьгастый». Меня ещё тогда кольнуло странное слово. А как нашли — я к ней: его? Она взглянула только — не сомневайся, говорит, Всеволод, редко ошибаюсь, носил в левой мочке.

— Его как зовут, серьгастого?

— Сергей. Да нет, Юрий Николаевич, он же её в ухе носил…

— Так может это Гарик Сукачёв? Или Малинин? Слышал про таких? Певцы. Музыканты. Оба серьгу носят — модно, сам говоришь.

Кто-то невидимый обмакнул кисть в разведённую красную акварель и стал наносить её на Всеволода Игоревича Мерина. Сначала шея, затем подбородок, щёки, нос, лоб… В неприкосновенности осталась лишь верхняя часть головы и то потому, что была надёжно защищена густой каштановой шевелюрой.

«Чёрт, кажется, перебрал, — подумал Скоробогатов, — нужна попятная».

Он широко улыбнулся.

— Шучу.

Сева протянутой руки не принял. Он вылез из кресла, встал по стойке «смирно».

— Разрешите продолжать, товарищ полковник?

— Никак нет. Запрещаю. Вернее приказываю: сесть на прежнее место и разделить со мной чашку чая. С утра ни маковой росинки во рту.

Он нажал кнопку селектора, нагнулся к микрофону.

— Валентина, нам, пожалуйста, два стаканчика покрепче, с лимоном и колбаской.

И усаживаясь за стол, спросил:

— Кстати, ты не знаешь, откуда пошло выражение «ни маковой росинки»?

— Этим вопросом я интересовался, товарищ полковник, но любопытство моё осталось неудовлетворённым — дела не позволили. Прикажете — узнаю, при условии, что срок исполнения не будет заведомо нереальным.

Начальник оперативного отдела МУРа открыл рот, долго, не мигая, смотрел на подчинённого, потом грудь его затряслась, голова откинулась подбородком к потолку и кабинет наполнился звуками, похожими на собачий лай.

Он смеялся так долго и заливисто, так безуспешно яростно тёр платком слезящиеся глаза, что не выдержала — заулыбалась — даже вошедшая с подносом, обыкновенно строгая, похожая на члена думской фракции «Женщины России» секретарша Валя.

— Ой, уморил, ну просто уморил, — приговаривал полковник, затихая на мгновения и снова вскакивая и махая руками. — Ну, Севка! Ну, Мерин! А? «Заведомо нереален». Фу-у-ух, никогда, кажется, так не смеялся.

Мерин, устав сопротивляться распиравшей его радости — не часто и далеко не всем удавалось привести Скорого в такое легкомысленное настроение, — тоже позволил себе подобие улыбки.

— А при всём том — что я такого сказал?

— Всё! Молчи! Убью. Пожалей — скулы болят. — Скоробогатов затих, укутав лицо платком, простонал напоследок. — Оо-о-ой, с ума с вами сойдёшь, честное слово. Ешь!

Пряный, в муровских традициях заваренный чай и роскошная «Останкинская» колбаса, почему-то именуемая «Брауншвейгской», сделали своё дело: все Севины обиды испарились росинками на утреннем солнце и нахлынувшее было душевное отчаяние сменилось по закону «единства и борьбы противоположностей» безудержным весельем. На улице запели птицы, в мрачноватом начальничьем кабинете прибавилось розового света, а минут через пятнадцать и того пуще, напомни ему кто о только что пережитом оскорблении, он с назиданием заметил бы: «Где ваш юмор, любезнейший, юмор, а отнюдь не красота спасёт мир»