Андрей Мягков - «Сивый мерин»

— …а всё началось в 6.35 утра — или тридцать шесть, тридцать семь — за минуты не ручаюсь, часы старые, на пятидесятилетие ещё дарили, но по-серьёзному ни разу ещё не подвели. Не всё старое в архив надо, согласитесь, а то с водой и, как говорится, ребёнка недолго — того, — он не стал договаривать, хмыкнул только, как показалось Мерину, обиженно. — Я почему о времени говорю — не спалось. Устал с боку на бок переваливаться, мысли невесёлые в голову лезут — встал, занавеску отдёрнул — светло уже. На часы глянул: полседьмого. А рассвет выпал — чудо: небо красное в розовое с белым переходит, крыши — накануне дождичек прошёл — чистые, сверкают, тени от домов длиннющие, чёрные, а трава, где солнце — как дорожки ковровые, тоже красная… — Бальмонт на мгновение замолк, прищурился от удовольствия, спросил с надеждой: — Я, простите, не лишнее говорю?

— Нет, нет, очень хорошо, как можно подробнее.

— Да. И я залюбовался. Не часто, знаете ли, природа таким утром балует. — Получив благословение молодого «полковника», Аристарх Николаевич заметно оживился. — Спим мы, самую красоту пропускаем: солнце тонкими лучиками ночной воздух просушивает, листочки деревьев — на каждом капельки росы — алмазиками сверкают, паром исходят, кроны дымкой окутывают. Ни ветерка, ни звука какого — в центре столицы нашей такую тишину и представить нельзя…

Не скрывая восторженного интереса к описанию восходящего дня, Мерин оглядел кухню: стандартная малогабаритная, рассчитанная в лучшем случае на семью из двух бездетных лилипутов. Мойка. Плита «Терек». На стене три пластмассовые полки, проткнутые ржавыми шампурами газовых труб. В углу на гвоздике грязное посудное полотенце. Стол. Две табуретки. Всё. Ни тебе разделочной досочки завалящей, ни ножичка-вилочки-чашечки-ложечки, ни кастрюльки хотя бы алюминиевой. Всё убрано в шкафчики? Но если такой аккуратист — почему полотенце век не стирано? А если грязнуля — где посуда немытая?..

— …ни звука, повторяю, ни движения какого — всё замерло в предвестии чего-то таинственного. У меня, поверите, аж дух захватило: рай, не иначе. В раю, подумалось, таком вот, если допустят, грехи свои замаливать станем…

Мерин невольно вспомнил труссовскую азбуку: «Если клиент говорит много — сразу бей в е…ник, он или издевается или воду мутит, следы перцем посыпает, сука, чтоб с толку сбить».

— И что, даже с собаками никого? — Сева со всей доступной ему деликатностью попытался перевести поэтически настроенного собеседника на другую тему.

— Ни единой твари. Ни единой! В том-то и дело! Иной раз — шести нет — будят-тявкают. А тут — никого. Вообще-то они около восьми выходят. От восьми до одиннадцати примерно их время. Все точно по расписанию. Первым Гера выходит, Геракл сенбернар, восемь лет уже, старик, на пенсию скоро. У них ведь, говорят, год за семь? Затем Дора с Клавдией Николаевной — тоже не девочка, по паспорту без породы, но что-то явное от колли, симпатяга, морда длинная, ушки торчком, но низкорослая в родне, видно, таксом кто интересовался, шустрая, два раза в год, как течка начинается — вокруг неё хоровод — кобели в кровь передерутся, она выбирает в сторонке, долго так выбирает, хотя самой — видно — невтерпёж, никогда себя кому попало не доверит, капризная. Два бульдога тоже до восьми гуляют, их Сашка перед школой выводит, так эти, бывало, не успеют присесть — лапу поднять — он их домой тянет. И что вы думаете — они его перехитрили: теперь только из подъезда — и к дереву. По часам замерял — минут по пятнадцать стоят, не сдвинешь, пока всё не выльют, не выложат. Добродушные уроды, с виду как будто морду кто кирпичом разбил, глаза красные, слюни текут, а ведь есть обаяние, согласитесь, никого не трогают, пуделей только не переносят, особенно серых, они их с мышами, должно, путают…

Мерин поймал себя на том, что с каждой минутой доверие к этому не старому ещё, вполне интеллигентного вида человеку идёт на убыль. Что-то неуловимо фальшивое было в этих его кинологических откровениях.

— Скажите, у вас все окна в одну сторону выходят?

— Окна? — Бальмонт от неожиданности вздрогнул. — Все. Так их три всего: там два и тут. Все. — Он замолчал, вопросительно глядя на Мерина.

— Ну, ну, продолжайте. И что же убийца?

— Убийца? А, да, конечно, убийца. До главного-то никак не доберусь. Старость, знаете ли, не радость. Поболтать — это хлебом не корми. Но — не с кем. Один как перст. Правда, не с каждым в беседу можно… Бывает, и не расположен… к беседе, я имею… то есть… — Он закашлялся. — С приятелем вот вашим не стал, извините, не показался он мне. Извините. Давайте, говорю, начальника, с ним свидетелем буду. А вы давно в руководстве, прошу прощения, молодой такой?

— Давно. Третий день.

— Давно-о. — Бальмонт без улыбки согласно кивнул, продолжил, как показалось Мерину, с большей уверенностью в голосе. — Убийца вышел из подъезда вон того дома, он один тут такой остался, хрущёвка, не успели снести, из моего окна его видно как на ладони — первый справа подъезд, извольте взглянуть.

Аристарх Николаевич вставая, повернулся на табуретке, отодвинул клетчатую шторку. И на мгновение замер. Спохватился вдруг суетливо.

— То есть, почему — убийца? Это я предполагаю только, а уж вам решать, как мои слова себе в пользу употребить, я не претендую, вам видней. Убийца, нет ли, а только зачем в шесть утра из дома бегом с такой скоростью? А? Куда? Я так думаю.

— Правильно думаете. А он бегом бежал?

— Опрометью, как сбреховатый какой. Так нерассудительно только от страха бегают.

— Аристарх Николаевич, постарайтесь вспомнить, как выглядел этот человек. — Мерин мог поклясться, что описание совпадёт с Кораблёвым.

— Запомнил. Очень запомнил. Наблюдал. Потому как один во всём дворе — всё замерло, а этот движется, движение всегда привлекает. Высокий, худой, лет эдак за тридцать с хвостиком, волосы русые короткой стрижки. Синяя куртка джинсовая, брюки такие же…

— Никаких особых примет не заметили?

— Нет, высоко, знаете. Никаких. Остановил машину, сел и уехал.

— Номер не запомнили?

— Высоко.

— Марку?

— Не разбираюсь. Кроме «Жигулей» разве что. Иностранная, длинная.

— Цвет, может быть?

— Светлый цвет. Светлая. — Глаза Бальмонта слезились напряжённой правдивостью.

Мерин удовлетворённо закивал, не спеша занёс в блокнот драгоценные показания. «Нет, дорогой товарищ однофамилец (или родственник? Всякое случается), нет, дорогой, не светлая была машина, а чёрная, чернее не бывает. И не признать гордость отечественного автомобилестроения, наречённую в честь великой русской реки, впадающей в Каспийское море, может разве что пришелец из предыдущей эпохи времён каботажного, как единственно существующего, средства передвижения».