Андрей Мягков - «Сивый мерин»

В какое-то мгновение Мерин почти физически ощутил, как отдёргивается штора и посетитель утыкает ему в висок дуло пистолета. Он до боли в суставах сжал рукоятку своего «табеля», перенёс телесную тяжесть на опорную ногу, приготовился к прыжку.

Нет.

Вошедший остановился где-то в районе письменного стола — Сева хорошо представлял себе географию помещения — и затих. Потом едва уловимое шуршание — на слух определить, с каким действием оно связано, не представлялось возможным, и вдруг…

И вдруг до него донёсся еле слышный шёпот.

— Вы меня слышите?

Первое, что пришло в голову — это с улицы. Но он тут же отмёл спасительное предположение: шёпот повторился и стало понятно, что с говорившим его разделяет оконная штора.

— Меня здесь не было. Вы на верном пути.

Короткое время висела звенящая тишина, затем он услышал совсем непонятное: «Не забудьте спальню», и шаги стали удаляться.

Всё ещё не дыша, Сева раздвинул щель между шторами — дверь в гостиную была прикрыта. Он ступил из укрытия, на цыпочках пересёк кабинет.

Слышны были только тупые удары больших напольных часов — шум улицы перекрывал все остальные звуки.

Доведённые до белого каления нервы из последних сил сопротивлялись холодному рассудку: ждать! ждать! ждать! хотя ноги сами, вопреки сознанию, несли его в гостиную.

Мерин замер, кровь пунктирами забила в виски: если посетитель захочет вернуться в кабинет — спрятаться он не успеет.

Едва различимые, перекрываемые часовым маятником шаги проследовали в прихожую.

Щелчок выключателя.

Мягкий лязг импортного замка.

Входная дверь воспроизвела звук закрываемой дверцы дорогой иномарки.

И всё стихло.

Минут десять он добросовестно, до стона барабанных перепонок напрягал слух, затем ногой оттолкнул дверь, влетел в гостиную и держа оружие перед собой двумя руками, стал движущимся веером прицеливаться в воображаемого противника. Счастье в этот момент оказалось на его стороне — рядом не было ни Трусса, ни мудака Каждого — иначе ему потом долго пришлось бы находиться в шкуре муровского посмешища.

Чёрная дамская сумочка, слегка изменив положение, по-прежнему в гордом одиночестве возлежала на столе…

…слегка изменив положение…

…изменив положение…

И по-прежнему её содержимое не отличалось оригинальностью: полупустой флакон «Шанели», кружевной платочек, маникюрный набор, миниатюрная записная книжка…

Пол неожиданно качнулся, стол накренило и он поплыл на Мерина своей выпавшей из фокуса пёстрой бесформенностью. Держаться было не за что, Мерин похватал перед собой воздух и чуть не рухнул на ковёр. На какой-то миг ему показалось, что он теряет сознание. Ощущение себя исчезло, его вдруг не стало.

Правая рука суставным скрежетом сжимала небольшую, до половины наполненную прозрачной жидкостью тёмного стекла склянку с притёртой пробкой.

Некоторое время Мерин находился в состоянии неподвижного оцепенения, шум улицы, заоконный солнечный свет — всё вдруг замерло и погасло. В наступившей тишине, попадая в такт височных ударов, тупо долбили отдалённые звуки часового маятника.

Неожиданный отчётливый скрип, донёсшийся из соседней комнаты, показался настолько неправдоподобным и неуместным, что подумалось, у страха уши велики — слуховая галлюцинация.

Когда через секунду звук повторился — сомнений не осталось: в спальной комнате кто-то испытывал на прочность видавшие виды и, видимо, отслужившие своё матрасные пружины.

Не медля более ни секунды, стараясь быть неслышимым, Мерин пересёк гостиную, надавил на массивную медную ручку и толкнул дверь.

На широкой двуспальной кровати, беспомощно свесив руки и испуганно глядя перед собой, сидел пожилой сгорбленный человек с изуродованным одутловатым лицом.

Трусс вернулся в кабинет, неспешно закурил, глянул на бескровное лицо посетительницы.

Время шло, а ситуация, в которую загнал его Мерин, не прояснялась. Мало того, что глаз продолжал оплывать, он уже плохо видел, всё лицо болело и по своей бесформенной округлости постепенно начинало напоминать не лицо вовсе, а страшно подумать — что; мало того, что теперь минимум неделю, если не весь месяц, он обречён являть себя объектом насмешек, издёвок, и вынужден будет выслушивать наглые соболезнования сотрудников, так ещё эта полная неизвестность с меринской заложницей, что б ей век не видеть свободы. А что прикажете делать с этой нимфой? Отпускать нельзя, пока не объявился Сивый, это понятно… А чем занять, чтобы дама не соскучилась? Будь здесь двуспальный диван — какие вопросы, а так…

Трусс заметно нервничал, хотя внешне это никак не проявлялось. Напротив, не знавшие его могли подумать, что майор пребывает в прекрасном расположении духа: он с удовольствием острил, громко реагировал на свои шутки, был галантен и предупредительно вежлив.

— Простите великодушно, вместо пяти отсутствовал добрых пятнадцать. То ли часы спешат, то ли я опаздываю. — Он беспричинно хохотнул. — Не скучали? А кофе так и не принесли? Ну это уже ни в какие ворота. Лично предупредил. Вот извольте с таким контингентом. Один момент.

Он несколько раз прокрутил диск местного телефона.

— Элеонора Меликовна? Голубушка, Трусс беспокоит. Мне два кофе, пожалуйста, и покрепче. Нет, нет, арабики не надо, колумбийский смешайте с новозеландским и чуть-чуть кенийского сырца…

— Не надо, не утруждайте себя.

Реплика Нестеровой прозвучала негромко, с плохо скрытой ненавистью. Трусс прикрыл трубку ладошкой.

— Что вы, не расслышал? Вспомнили адресок?

Вера искренне удивилась.

— Какой адресок?

— А «бомжа» вашего.

— Какого «бомжа»?

— Ту-турова.

— Кого?!

— Так друга детства.

— Вы хотите сказать — Турова?

— Именно, его.

— Не помню, мы давно не виделись.

— И как давно, если не секрет?

— С детства.

— И с тех пор вы не общались?

— Нет.

— С детства, ага, понятно.

Трусс на короткое время замолчал, с головой ушёл в загибание пальцев. Потом недоумённо взглянул на собеседницу.

— Вы, простите за нескромность, какими годами окончание своего детского возраста определяете?

Вера натужно молчала.

— Хорошо, поставим вопрос по-другому: когда вы почувствовали, что детство счастливое ваше неумолимо переходит в отрочество? Не помните. Ну ничего, не страшно. Я попробую предположить, не без риска, правда, вас обидеть, но говорю заранее: неумышленно. Детство у «хомо сапиенс», как правило, заканчивается лет эдак в 9-12, а вам теперь… — он невинно улыбнулся, — я смотрел ваши документы, поэтому, от тридцати одного отнять двенадцать — получается ровно девятнадцать. Правильно?

Ответа не последовало.