Анна Владимирская - Глоток страха

— Почему Вероника?

—Дмитрий Петрович, чтоб ответить на ваш вопрос, возможно, следует рассказать все с самого начала…

— Нет! — рявкнул он. — Никаких рассказов. Только ответ. Я сам. — Абдулов стремительно выскочил из гостиной.

Гости переглянулись. Вера пожала плечами. Его не интересует расследование, ему неинтересны ответы на вопросы. Лишь не терпится самому, лицом к лицу встретиться с убийцей своей жены.

— Подождем его здесь, — сказала она.

— Слушай, — хмуро заметил Андрей, — мне не нравится, как он с тобой разговаривает. Давай уйдем, потому что… Я не собираюсь никому позволять рявкать на тебя. А он к тому же мой должник за твое похищение.

— Милый, спокойнее… — Она погладила его руку. Не хватало еще, чтобы они начали выяснять отношения!.. — Не надо этих мальчишеских бойцовских вопросов, кто кому чего должен. Пожалуйста…

Вдруг она подумала: «А не уйти ли, действительно?» Что они тут сидят? Стоит ли ее разговор с маньяком и убийцей Самохваловым того предчувствия, что сидит тяжестью в груди? Пусть Черный Абдулла делает что хочет: спрашивает или не спрашивает, мстит по своему разумению о мести, убивает убийцу, делает с ним то же, что тот сделал с его женой…

— Хорошо, давай уйдем.

Они не успели подняться из-за стола. В гостиную вошел мрачный Абдулов, остановился у барной стойки, плеснул себе четверть бокала из высокой черной бутылки, выпил. Потом в упор посмотрел на Лученко:

— Вступайте в игру! Это по вашей части.

— Что именно?

— То, что этот подонок косит под ненормального!

— Стало быть, требуется мой профессиональный взгляд.

— Вот именно! — с вызовом выкрикнул бизнесмен. — Вы и так мне обязаны. Вопрос, почему Вероника…

Андрей не выдержал.

— Уважаемый, а повежливее можно?

— Что?! — Абдулов всем корпусом повернулся к Двинятину.

— Сочувствую вам, конечно, и все такое, — сказал Андрей, глядя в его смуглое лицо с изуродованным носом. — Но держите себя в руках. Повышать голос на женщину — это не по-мужски. — Он посмотрел на Веру, которая изо всех сил вцепилась в его руку. — Ничего, не волнуйся. Мы разберемся.

Вера почувствовала, что теряет контроль над ситуацией. Уже потеряла. Надо было уходить. Сразу, как только эта мысль пришла ей в голову. Промедление — так непохоже на нее!.. Слишком много всего навалилось. И предощущение плохого мешало, запутывало, вносило смятение в ее ясный ум…

— Разберемся, — ответил Двинятину Абдулов.

Он даже обрадовался. Тронуть Лученко было нельзя, невозможно. Причинить вред женщине по имени Вера… почти Вероника… Любой другой, только не этой. А теперь рядом с ней появился мужчина. Мужчина всегда отвечает за женщину. И этот легковес, эта муха — ему ответит.

— Пойдемте! — Вера решительно встала. Надо хозяина занять более важным делом, чем выяснение отношений.

— Можете считать меня трусихой, но я останусь здесь, — сказала молча курившая до этого Даша. — Плесните мне, пожалуйста, коньяку! У меня нет ни малейшего желания смотреть на серийного маньяка. Я его боюсь.

Подошел давешний посланец хозяина, ловко налил женщине спиртное и вновь отошел, растворился в углу. Даша одним духом выпила налитую ей порцию, подошла к темному большому окну. Ничего за окном было не разглядеть, кроме смутной непогоды.

Абдулов молча и хмуро, как черная туча, открыл дверь и направился вперед. В подвале будет удобнее выместить на Двинятине всю накопившуюся злость и раздражение. Тогда исчезнет превосходство этой хрупкой женщины.

— Я с тобой, — поднялся Андрей. По его тону было понятно, что этот вопрос не обсуждается.

У Веры вдруг закружилась голова. Не хотелось идти в подвал. Но было поздно… Ну-ка, психотерапевт Лученко!.. Возьмите себя в руки, откройте глаза и сконцентрируйтесь!

Они прошли через весь первый этаж дома. Андрей шел вслед за хозяином, держа Веру за руку, когда они спускались по длинной и крутой лестнице вниз. Абдулов открыл массивную двойную дверь, и они шагнули в знакомый уже Вере винный подвал. Казалось, так давно она была здесь, выручала шалопаев-студентов — целую вечность назад. Но прошла всего пара дней…

Им открылось обширное помещение. Стен почти не было видно, их заслоняли стеллажи с винами. Посреди винного зала в окружении охранников сидел убийца, И хотя руки его сковывали наручники, а ноги вместе со стулом оплетала веревка, чувствовалось, что четверо бойцов сильно напряжены.

При виде вошедших Самохвалов вновь принялся разыгрывать тот же спектакль: почесывался и ловко, несмотря на наручники, искал на себе блох, высунув язык, словно дебил. Над его физиономией поработали основательно: из носа и брови сочилась кровь, одна щека опухла, губы потеряли форму, двух передних зубов недоставало. Но это не мешало ему ломать комедию. «Тянет время, чтобы разобраться и попытаться удрать», — подумала Вера, вглядываясь в то, что осталось от черт лица. Удивлялась тому, как это она раньше, в кафе его не рассмотрела, не поняла, не почувствовала. Хотя ведь на барменов совсем не обращают внимания…

И во сне она видела именно это голубовато-бледное лицо. Теперь уже не бледное, а бурое от побоев, безбровое. Один глубоко посаженный глаз, будто из пещеры, выглядывал из глубокой глазной впадины и цепко наблюдал за окружающим. Второй заплыл багровым отеком. Худой и костистый, словно затянутый в кожу скелет, он казался нескладным из-за огромных ступней и длинных рук.

В эти секунды Лученко ощутила свинцовую тяжесть. От сидевшего исходила черная пустота, словно она оказалась в мертвых горах ночью. Темнота и опасность, каждый шаг грозит гибелью. И нет эха. Нет отзвука. Колодец души черен и затхл. Бесполезно спрашивать — зачем, почему. Бесполезно докапываться до причин. Они и так очевидны. Написаны на его лице теми буквами, которые умеет читать только Лученко. Ненависть к отцу, презрение к матери, зависть к младшим братьям и сестрам, чья жизнь сложилась иначе. Перенос внутрисемейной ненависти на чужих людей. Весь мир у него в долгу, и он мстит этому миру до последнего вздоха. У него отняли беззаботное спокойное детство. Заменили юность тяжкой заботой о выживании. Школа жизни началась в армии, продолжилась в колонии. Там он понял, в чем кроется загадка человеческой натуры. В страхе. И выработал формулу предельной жестокости. Позднее она превратилась в запредельную.

Что ж… Надо поговорить. Раз она уже здесь. Она сказала:

— Вадим Геннадиевич, единственное, что вы делали в своей жизни хорошо, — это кофе.

Она удивила его. Причем и сама не знала, откуда взяла ключ контакта, как отомкнула крохотную щелку в сумрачной душе. То была фраза, продиктованная интуицией, а не рассудком.

Самохвалов перестал чесаться и сосредоточился на женщине. Долго, пристально смотрел. Молчавший до сих пор, избитый, притворяющийся психом, он вдруг почувствовал потребность говорить с ней.