Екатерина Лесина - Алмазы Джека Потрошителя

Море врезалось в берег. Волна за волной летели по камням, оставляя в зазорах песок и ленты водорослей. Здесь пахло гнилью и рыбой, а еще дымом – на скалах жгли костры. Чуть выше вздымалась в небеса башня-маяк. Сложенная из красного кирпича, она выделялась на фоне серого моря и серого же неба.

– Мама! Мама! – Фредди выскользнул из объятий и понесся по берегу.

Летели брызги и мелкие камни, кричали чайки.

– Он у вас такой непоседливый, Кэтти, – покачала головой миссис Эмори. – Небось характером в отца пошел.

– Да.

Кэтти затолкала рыжую прядку под чепец. А порыв ветра стер слезы.

– И хорошо. Я вот тоже гляну на своих и сердце отпускает, – миссис Эмори вытащила из корзины одеяло. Ее девочки, крупные, розовощекие, сноровисто помогали матери. Младшие расставляли приборы и снедь, старшая укачивала младенчика. – Оно-то и болит, что не вернется, не поглядит. А зато и ушел вроде бы не насовсем. Перед престолом Господним встретимся.

Она перекрестилась, добрая женщина. Миссис Эмори, как и все в этом крохотном поселении, были уверены, что новая хозяйка лилейного дома – Кэтрин Кейн – честная женщина, вдова военного, живущая на наследство. И Кэтти сама уже почти поверила.

– Мама! Сюда иди! Сюда! Скорей!

Фредди плясал на камнях. И шляпу опять подевал куда-то. На рыжих волосах блестела роса.

– Вы с ним не церемоньтесь особо, – миссис Эмори взяла младенца на руки, – мальчишкам крепкая рука нужна. Особенно таким, как ваш…

Фредди хохочет.

Нет в нем ничего от Абберлина. Наверное, так легче. Не видеть. Не вспоминать. Просто жить как получается. Рассказывать сказки про море, Индию и проклятые камни…

И однажды боль уйдет.

– Какой она была, Герман Васильевич?

– Необыкновенной.

Солнце в мокрых волосах. Капли воды на загорелом плече и белая ленточка нетронутой солнцем кожи. Розовый бантик купальника.

– Ты уедешь. – В ее голос вплетаются журчание речушки и птичьи трели. – И забудешь про меня.

Глупость. Разве возможно забыть про нее?

– Я буду тебя ждать.

Он срывает травинку и сплетает кольцо.

– Дай палец.

Она протягивает руку. Травяное кольцо подходит идеально. Герман срывает фиалку. Цветок – чем не драгоценный камень.

– Вот так.

Мила улыбается. У нее совершенно особая улыбка, не такая, как у других.

– Я приеду, – обещает Милослава, касаясь кольца губами. – Я никогда не оставлю тебя.

Она и вправду приехала, с огромной сумкой, с трехлитровыми банками маринадов, обернутыми свитерами и блузками. На дне – черное перелицованное пальто и прорезиненные калоши.

Герман встречал. И в городе не было ни рек, ни берега. Летели машины, спешили люди. Стояла на перроне Милослава в каком-то цветастом платьице с пояском.

– Видишь, я приехала. – Она обняла его смело, без стеснения. – Теперь мы будем вместе.

Заявление подали на следующий день. И Герман, расписываясь на бланке, думал о том, что, наверное, поспешил. Или нет?

Она ведь хорошая. И кольцо сохранила, то самое, из травы сплетенное.

Да и время подумать было. Целый месяц.

– И вы передумали? – Саломея щурится по-кошачьи.

– Да.

С каждым днем сомнения крепли, уж больно выделялась Милослава на фоне городских пейзажей и городских девиц.

Она не читала Ахматову. И ничего не знала о современной политической ситуации. Ее мировоззрение с крестьянской простотой проигрывало подчеркнутому нигилизму дев с философского факультета, а речь – изысканным переплетениям слов филологинь. И ведь когда-то это не имело значения.

Герман пошел бы в ЗАГС, ведь был человеком слова.

– Ты что, всерьез? – спросил как-то друг, в те времена именовавшийся лучшим. – Вот на этой женишься? Нет, ну я понимаю, сельский роман и все такое… но жениться…

– Я должен.

– Кому? Этой? Ну да мало ли, кто и кому чего должен… дай ей денег.

Это было нечестно. Но Герман смолчал.

А и вправду: дать бы денег, у него есть двести рублей. Собирал на… на что-то там собирал. Милославе хватит на некоторое время. Там пусть возвращается.

– Да о себе подумай! – Друг почуял слабину. – Ну кем ты станешь? Пойдешь по распределению в колхоз какой-нибудь и будешь до самой смерти помощником председателя.

– А вариант?

В колхоз не хотелось. Нет, Герман осознавал все: про долг перед государством и обществом, про благородство всякого труда, но… в колхоз не хотелось.

– Ну ты тугой! На тебя Машка со второго давно неровно дышит. А у нее папаша знаешь кто? Сам! – Друг указал пальцем в потолок. – Хватай счастливый билетик. Будешь как сыр в масле… для своих-то везде дорога открыта.

– Вы так и поступили. Понимаю, – Далматов покачивает ногой, и трость, лежащая на колене, балансирует. – Вы не учли одного. Милослава вас действительно любила. Она ради вас совершила убийство. Случайно, но… Убийство меняет.

Взгляд его устремлен на Саломею, которая села в другом углу комнаты, у двери, словно собиралась сбежать. Зря, они подходят друг другу.

– Она принесла жертву своей любви. Вам. А вы отвернулись. Что она сказала?

– Ничего.

Выслушала сбивчивую речь, которую Гречков репетировал два дня, выдумывая аргументы и доводы. Теперь они выглядели жалко.

– Хорошо. Я уйду. Но я тебя никогда не оставлю.

Деньги все же взяла. И правильно, так Гречкову легче.

Он заплатил за свое предательство целых двести рублей…

– Она вернулась невестой вашего брата. – Не вопрос, утверждение. Трость съезжает, касаясь резным набалдашником пола. – Вам это не понравилось.

– Я пытался отговорить Кирилла. Безуспешно.

– А правду рассказать не пробовали?

– Нет.

Было стыдно. И страшно: вдруг ошибается? И эта женщина, в которой почти ничего не осталось от прежней Милославы, действительно любит брата?

Предавать ее дважды?

Встречи. Случайно пойманные взгляды, в которых ни следа прежней любви. Кивки: два человека, незнакомых друг с другом. Отстраненные рассуждения о счастье.

И бизнес, который важнее всего остального.

– Мила надеялась, что вы осознаете ошибку, – Саломея говорит тихо. – И поймете, что любили ее и только ее. Попросите вернуться.

– И рассорюсь с Кириллом?

– Ваша жертва высокому чувству. А вы не согласились на такую малость. Вы отдали ее брату, как отдают старые игрушки. Это оскорбительно. Но Милослава сдержала слово. Она не оставила вас.

Вечная близость. Кирилл, и прежде беззубый, становится все более и более беспомощным. Он ни на что не способен без своей драгоценной Милославы. А она – подтянута, строга.

Зубаста.

Она хорошо приспособилась к городу.

– Ты бы лучше Милочку к себе взял, – Кирилл ерзает на диване, то и дело вытирая ладони о винно-красную кожу. – Милочка лучше справится.