Елена Михалкова - Восемь бусин на тонкой ниточке

– Покажи-ка твою ногу.

Он бережно ощупал лодыжку. Пальцы его сжали кость, и Маша дернулась от боли.

– Растяжение, – констатировал Матвей. – Дома приложим лед, все пройдет за пару дней.

– А рука?

Так же осторожно, точно прислушиваясь, Матвей прощупал руку. Дойдя до плечевого сустава, он поморщился.

– Здесь ужасно больно, – пожаловалась Маша. – Не трогай, пожалуйста!

– Хорошо, не буду, – пробормотал Матвей. – Ого, что это там?

Маша подняла голову, и в эту секунду он резко дернул ее за руку.

На этот раз боль была такой, что Маша даже не услышала собственного крика. В глазах потемнело, а когда она пришла в себя, то обнаружила, что лежит на коленях Матвея.

– Тихо-тихо-тихо! – забормотал Олейников, придерживая ее плечо. – Все уже прошло.

– Ты с ума сошел?! Мне больно!

– Уже нет.

Маша подвигала рукой и с изумлением убедилась, что боль почти исчезла.

– Чем быстрее вправить вывих, тем лучше, – сказал Матвей, накидывая на нее доху. – Прости, что без предупреждения, но иначе бы ничего не вышло. Все, пора выбираться.

На этот раз Маша без возражений позволила подсадить себя на край ямы. Она уже пришла в себя, и ей было неловко за тот концерт, который она устроила. Матвей вылез следом, отряхнул испачканные в земле джинсы и посмотрел на Машу сверху вниз.

– Идти можешь?

Выяснили, что идти Маша не может. Стоило ей наступить на распухшую ногу, она словно проваливалась в яму.

– Понял, – кивнул Матвей. – Залезай на спину.

Маша забралась на него сзади, обхватила широченные плечи.

– Н-но, лошадка, – сам себе сказал Олейников.

И они двинулись к дому.

Матвей шел легко и быстро, чуть раскачиваясь влево-вправо, словно ему было не впервой переносить охромевших девушек на спине. От его куртки пахло кожей. Маше ужасно нравился этот запах, и всю дорогу она принюхивалась.

– Ты, конечно, никого не видела? – спросил, не оборачиваясь, Матвей.

– Нет. То есть видела, он ходил наверху, когда толкнул меня в яму. Но я даже не смогла понять, мужчина это или женщина.

– Женщина.

– Почему ты так уверен?

– Только женщина могла придумать идиотскую затею с кольями. Кстати, их утащили у Марфы. Они лежали за погребом.

– Но на это нужно время, – растерянно сказала Маша. – Перенести колья, залезть в яму, утыкать ими дно… Замаскировать ловушку!

– Ерунда, за час можно управиться. Скажем, после обеда, когда все спят. Что ни говори, а я вижу за этим типично женскую изощренность ума.

– Ты же сам сказал, что затея идиотская!

– Идиотская, – согласился Матвей. – Но изощренная.

Он остановился, осторожно опустил Машу на землю.

– Давай передохнем минуту, а?

Он прислонился к дереву, расстегнул куртку. Глядя на него, Маша с изумлением поняла, что он устал.

Устал! Это поразило ее. Он казался выносливым, как бык. Маше просто не приходило в голову, что он тоже может устать.

Матвей стоял, опустив голову. Она только теперь заметила, что виски у него седые, словно присыпанные пеплом. И даже в бровях седина. А на лбу продольные морщины. И еще две, глубокие: от крыльев носа до уголков жестких губ.

Страх, боль, злость, мучившие Машу, исчезли, словно смытые потоком охватившей ее нежности. Он искал ее, нашел, вытащил из этой проклятой ямы, в которой она собиралась умирать. Он ее спас.

Она подалась к Матвею, поцеловала быстрым, скользящим по губам поцелуем.

И отстранилась.

Несколько секунд Матвей смотрел на нее, и вдруг с силой притянул к себе. Огромная ладонь легла на затылок так, что не вырваться, и жесткие губы прижались к ее губам.

Он целовал ее так, как будто они были последними людьми на земле, или первыми, и с них все только начиналось. Как будто не было других женщин – только эта, дарованная ему навсегда. Как будто это был первый и последний поцелуй, отпущенный ему в этой жизни, и нужно было успеть насытиться, напиться ею, чтобы не жалеть все оставшиеся годы, что упустил свое.

Он повалил Машу на землю, придавил ее всей своей тяжестью, так что у нее захрустели ребра, а нога отозвалась резкой болью.

Маша вскрикнула.

Только тогда он нехотя отпустил ее. Сел, качнул головой, словно приходя в себя.

– Извини.

Поднял ее, повернулся спиной, помог Маше забраться, будто не замечая, что она вздрагивает от его прикосновений и старается продлить их, задержать его руки.

И они снова пошли, как прежде: он – едва заметно раскачиваясь из стороны в сторону, она – вдыхая запах кожи от его куртки.

Когда за деревьями показался дом, Маша нарушила молчание.

– Я скажу, что упала в лесу. Да?

– Да. А я скажу Марфе, что все закончено.

– Что закончено? – не поняла Маша.

– Игра в расследование.

Голос его прозвучало сухо, и Успенская не стала расспрашивать. А Матвей не стал ничего объяснять.

Когда утром, добежав почти до края ямы, по едва уловимым признакам он понял, что Маша там, внизу, то застыл, не в силах пройти еще каких-то десять шагов. Он был уверен, что она уже мертва. Он подумал об этом сразу, как только услышал озабоченное бормотание Марфы: «Машка-то козу отвела, да так в лесу и загуляла. А ведь холодно…»

Он тотчас все понял. Хватило доли секунды. Его накрыл ужас понимания, и следом – ненависть к себе, потому что это он все затеял. Он подставил ее, рассказав правду и подключив к своей игре. Сначала – Марфу, теперь – ее.

Тетушке он не стал ничего говорить. Сдернул с вешалки куртку и бросился в лес, догадываясь, что обнаружит там.

Ему удалось выключить все чувства. Выморозить их, иначе невозможно было бы решить эту задачу – найти ее тело. Он быстро шел по тропе, не чувствуя запаха утреннего воздуха, не ощущая прикосновений высокой травы. Шел бесчувственным болваном, бревном, передвигающим тяжелые деревянные ноги.

Потому что он и был болваном. Он позволил ее убить.

И когда, подойдя к яме, увидел ее среди каких-то заостренных палок, стоящую на одной ноге, нелепо машущую руками, жалкую, маленькую, посиневшую от холода, то испытал вовсе не облегчение. Запоздалый ужас, замороженный им на те десять минут, что он шел по лесу, с силой обрушился на него.

Несколько секунд Матвею было трудно дышать. И он сказал про зарядку – лишь бы что-то сказать, лишь бы выдавить комок немоты, застрявший в горле.

Она мгновенно обернулась к нему, и вместо прекрасного лица он увидел перепачканную, расцарапанную мордочку в обрамлении растрепавшихся волос: точь-в-точь страшненький рыжий домовенок из старого мультфильма.

Именно в этот миг его настигло второе озарение. Но Матвей решил, что если первое оказалось ошибочным, значит, и второе тоже далеко от истины.

Прежде чем войти в дом, Олейников пригладил Маше волосы и осторожно стер с лица грязь.

– Где все? – спросила она шепотом. – Почему никого нет на улице?