Наталья Андреева - Любовь.ru. Любовь и смерть всегда вдвоем

— А ты не догадываешься? Люба, давай наконец поговорим об этом…

— Нет.

— Долго ты будешь прятать голову в песок, как страус?

— Стас, я все еще хочу думать, что он хоть немножечко меня любил!

— Может, и любил. Теперь-то уж точно не скажет, — усмехнулся Стас.

— Ты не понимаешь. Я ждала его столько долгих лет. Я верила в сказки, когда все надо мной смеялись. Потом смеялась сама, когда дождалась своего принца. Потом я все потеряла, но у меня осталась вера. Я верила, что в моей жизни была прекрасная сказка, и можно теперь спокойно доживать свой век, помня о ней, и переживая все снова и снова. Ты так хочешь ее у меня отнять? И с чем я тогда останусь?

— Со мной, наверное.

— В твоем голосе нет уверенности.

— А ты хочешь, чтобы я рубанул: «Да, дорогая! Нас теперь столько связывает, что я всю жизнь буду рядом, только привяжу под твоим окном свою белую лошадь!»

— Смешно, — не удержалась от улыбки Люба. — Только не езди сегодня к Линевой, пожалуйста. Только не ночью.

— Ты думаешь, я ей нужен? — расхохотался Стас.

— По-моему, ей сейчас нужен любой, кто постучится в дверь.

— Ты так считаешь? — встрепенулся он. -Впрочем, ты психолог, тебе видней. Может, стоит попробовать?

— Самохвалов!

— Хорошо, — вздохнул он. — Ты сама виновата. Чем дольше тянешь, тем больнее. Тебе придется поговорить о своем муже и Линевой.

— Только не сегодня!

— Хорошо, — повторил он. — Ты права, сегодня поздно. Это уже ничего не изменит. Завтра.

— Ты упрямый, — покачала она головой.

— Могла бы отметить мою доброту, — буркнул он.

… Когда они наконец улеглись в постель, Люба почувствовала, что долго еще не сможет заснуть. Градов ее напугал. Скрылся в неизвестном направлении. А, может, под окнами бродит? Ну, чего он к ней привязался? Она вздрогнула.

— Что такое? — приподнялся на локте Стас.

— Нервы, — виновато сказала она.

— Это значит «дудки, давай спать» или «все равно не усну, можешь на что-то рассчитывать»?

— Да ну тебя! — отмахнулась Люба.

— Понял. Скорее, первое, чем второе.

Они помолчали, потом она тихо спросила:

— Стас?

— Да?

— А где сейчас твоя жена?

— Нашла тему для разговора!

— О моем муже можно, а о твоей жене нельзя? Это нечестно!

— Твою мать! — выругался он. — И что конкретно тебя интересует?

— Почему ты развелся? Какие в тебе недостатки?

— Во мне — никаких! — отрезал он.

— Ну и самомнение!

— Видишь ли, мы жили вместе с моими родителями. И жена с матерью меня просто замучили. Одна на службу провожает, и пока жены рядом нет (Элькин институт был дальше), начинает жаловаться. Эля посуду за собой не помыла, Эля белье не постирала, Эля полотенце не туда повесила. Другая ночью, едва ляжем в постель, тоже начинает зудеть: Татьяна Петровна не так посмотрела, Татьяна Петровна не то сказала. Если бы она ребенка родила, я бы терпел. Но — не захотела. Понимаешь? «Надо пожить для себя». Но при этом я должен был жить для нее. Так всегда, что ли, Люба? Один любит, а другой пользуется! Что ты на меня так странно смотришь?

— Ничего.

— Ты удовлетворена?

— Да.

— Тогда давай спать.

— Второе.

— Что?

— Второе. «Все равно не усну, можешь на что-то рассчитывать».

— Ты серьезно?

— Да.

— Вот они, женщины! Стоит рассказать жалостливую историю, как тебе готовы раскрыть объятья!

— Жалостливую?! Ах ты, поросенок! — она замахнулась на Самохвалова подушкой.

Короткая схватка закончилась его победой. Подушка была отброшена, женщина повержена. Зато это отвлекло ее от неприятных мыслей. Все их вытеснила приятная: над Алиной Линевой все-таки можно одержать победу. Ведь Самохвалов к ней так и не поехал. А завтра, как знать? Все еще может измениться!

Стас ушел рано утром, наказав Любе ни за что не открывать дверь посторонним. Никому, кроме него и Апельсинчика. Если будут ломиться — немедленно звонить!

— А ты куда? — спросила Люба. — К Линевой?

— Сначала к Гульнаре. Мне же нужен предлог, чтобы навестить актрису.

— И что ты придумал?

— Узнаешь, — загадочно сказал Стас.

— И когда тебя ждать? Вечером? Поздно?

— Может быть. Ну, пока.

Он чмокнул ее в щечку и исчез. Люба вернулась в комнату и села за компьютер. Итак, Стрельцов врет. Причина? И тут до нее дошло! Ну, конечно! И она быстро отстучала:

«Павел Петрович, ведь вы знали, что Михаил не ваш сын? И как давно? Всегда?»

Ответ от Стрельцова Люба получила только во второй половине дня. Очередное многословное послание, в котором Стрельцов попытался оправдаться:

«Не тот отец, кто зачал, а тот, кто вырастил. Я знал, что рано или поздно вы поймете, что Мишка мне не родной. Что ж тут поделаешь? Да, биологический отец не я. Но вырос-то он на моих руках! Что я для него не сделал? Все сделал! И ни разу не дал понять жене, что в чем-то ее подозреваю. Так мы и молчали. Фамилию Михаил носил мою, отчество тоже. А лицом был в мать. Как две капли воды! Так что никто и не догадывался. И я делал вид, что не догадываюсь. И как знать?

Я ж не спрашивал никогда, семимесячным он родился, или доношенным. Васька здесь постарался, или моя кровь. Анализы мы не сдавали, и прямых доказательств у меня не было. Только догадки.

После сцены у роддома, я друга Василия забыл напрочь. Мне Полина его отдала! Понимаете? Мне! Значит, отцом признала меня. И заботиться о них с Мишкой пришлось мне. Что же касается Василия… Встретились мы вновь через много лет, в больнице, когда жена моя Полина уже была при смерти. Но я все еще надеялся на операцию, на чудо. Надеялся, пока она последний вздох не испустила.

И обратился к нему, как к последней своей надежде. Василий, разумеется, взялся помочь. К тому времени он дослужился до научных степеней и званий, жить стал богато. И, по совести, сделал для Полины все, что мог. Да, видать, поздно было. После операции жена моя поначалу вроде бы даже на поправку пошла. Но длилось это недолго, и спустя несколько месяцев ей стало совсем худо. Полину вновь положили в больницу, а через две недели Василий вызвал меня туда и сказал:

— Она умирает, Паша. Пойди, простись.

Надо сказать, что последнее время Полина была то в беспамятстве, то под действием обезболивающих. А тут пришла в сознание и попросила дать ей слово. Последнее. Лекарства какое-то время не колоть. Так и лежала: при боли неимоверной, но и при сознании. Я вошел, она сказала несколько слов, но вроде как неохотно. А потом вдруг:

— Васю позови, Паша.

Позвал, что ж делать? Стою, смотрю, как он возле ее кровати на стульчик присаживается. А жена смотрит на меня и молчит, но мне и так понято: уйди. Приказать не имеет права, но попросить… Взглядом попросить. Вышел. До сих пор ком в горле стоит, как вспомню. Что со мной было за те десять минут в коридоре, пока они прощались, описать словами невозможно. Ревность? Она ж умирала! Какая тут ревность? Я все гадал, любила ли она меня, ну хоть немного, или просто была признательна за то, что женился, когда попросила. И ребенка признал своим.