Елена Михалкова - Манускрипт дьявола

– А Ольги? – одновременно спросили Тошка и Сергей.

Максим покачал головой:

– Про Ольгу ничего не знаю. Она выжила тогда, но что с ней сталось потом…

– А ее горничная? – живо спросила Тошка.

Служанку не тронули. Она ведь показала тайник. И потом, не чуждый классово элемент, а своя, беднота… Хотелось бы верить, что она жила долго и счастливо, но, боюсь, время было неподходящее для долгой и счастливой жизни.

– Все равно… – упрямо помотала головой Тошка и хотела добавить что-то еще, но раздался звонок. – Ой, это из музея приехали! За ожерельем!

Стоило Макару и Сергею выйти из подъезда, как поднялся сильный ветер – он вымел начисто весь двор, согнав пыль и мелкий мусор к обочине. Где-то громко хлопнула оконная створка, а развешанные под окнами соседнего дома простыни надулись разноцветными пузырями.

Бабкин бросил взгляд на детскую площадку, хмыкнул и позвал Илюшина:

– Глянь-ка на лягушатину!

Пластмассовое пресноводное по-прежнему сидело на возвышении – кто-то сложил для него высокую горку из песка взамен растаявшего снега. Но теперь лягушка держала в пасти палочку, к которой с одной стороны был примотан пучок перьев, трепещущих на ветру. Макар не сразу догадался, что эта конструкция символизирует стрелу.

– Принца ждет, – уважительно сказал Сергей. – И ведь дождется!

Королевский суд свершился быстро. Я был объявлен мошенником, злоупотребившим доверием короля, и приговорен к пожизненному заключению. Имущество мое было конфисковано, все: от рудников до земель.

Я пытался оправдаться, уверяя, что стал жертвой обмана, но никто мне не верил. Самое же страшное заключалось в том, что я сам не верил себе.

По ночам меня охватывали мучительные подозрения: что, если я сошел сума? Я слыхал о больных, которых обуревали видения, неотличимые от действительной жизни. Под их воздействием больные были способны на самые дикие действия, непонятные окружающим. Примеряя к себе их заболевание, я не находил ни одной причины, почему эта напасть не могла бы одолеть и меня.

Но днем, когда ум мой не сдавался сну, я вновь перебирал воспоминания, будто четки, и казалось невозможным, чтобы все, случившееся у Якоба, оказалось лишь игрой воображения. Я никогда не отличался склонностью к неуемному фантазированию, даже в детстве, – так откуда было вырасти этой болезни? Но самое главное заключалось даже не в этом. А в том, что болезнь не объяснила бы, откуда взялся у меня манускрипт.

В том, что сам я не способен создать подобную рукопись, я не сомневался ни мгновения. Но кто же был ее творцом? Все больше убеждался я в том, что здесь не обошлось без дьявольских козней, но и у дьявольских козней должна быть цель! Неужели враг рода человеческого хотел лишь загнать Эдварда Келли в тюрьму? Безусловно, мне польстило бы подобное внимание, но вряд ли дьявол выбрал для этого столь сложный способ… Иной раз я целыми днями размышлял о том, что случилось со мной, и постепенно события начинали путаться в голове. Темнота, постоянный голод и сырость, от которых я чувствовал себя все хуже и хуже, немало способствовали этому.

В один из подобных дней меня вывел из полузабытья стук миски, брошенной стражником в дыру под дверью. Я нахожусь в том же тюремном корпусе, что и раньше, но в другой камере. Она считается более удобной, чем те, куда бросают обвиняемых до суда: в ней на каменном полулежат четыре охапки сена, которые меняют каждые десять дней, и какое-никакое одеяло. Так что постелью я обеспечен. Дыра в полу да тонкая, торчащая из стены трубка, из которой по утрам ручейком бежит холодная вода – вот и все, что есть в моем новом пристанище.

При слове «удобная» я бы рассмеялся, если б не язвы в уголках рта – они причиняют мне боль и мешают растягивать губы. С каждым днем кашель мучает все сильнее, а кожа на пальцах потрескалась и кровоточит.

Говорят, вскоре меня должны перевезти в другое узилище, где я и проведу остаток своих дней. Север Богемии, замок Гневин – вот что ждет Эдварда Келли. Посмотрим, так ли сыры его подземелья, как эти.

Сидя над миской, я вылавливал из нее куски жира и откладывал в сторону – пригодятся, чтобы смазывать мои раны. В коридоре послышались шаги, проскрежетал засов, и дверь камеры отворилась. В проеме, широко расставив ноги, стоял бородатый рыжий солдат и скалил зубы.

– Что, пора собираться? – спросил я, предположив, что меня перевозят в Гневин.

– Э, нет, – ухмыльнувшись еще шире, ответил он. – Нынче тебя ждет другое развлечение.

Я отставил недоеденную похлебку в сторону и встал. Черт возьми, что за развлечения мне уготованы? Крысы сожрут еду в мое отсутствие, это уж как пить дать. Но выбора не было, и я поплелся следом за солдатом.

Меня повели незнакомым путем, и вскоре из подземелья, где я содержался, мы поднялись в здание тюрьмы. Это настоящая крепость, сложенная из серого камня, и, говорят, в стенах ее замурованы казненные. Миновав два сторожевых поста, мы прошли через небольшой зал, в котором чадили факелы, свернули в почти незаметную арку – и наконец оказались в длинном прямом коридоре, совершенно пустом. Коридор заканчивался железной дверью, возле которой дремал еще один охранник, отвесив нижнюю губу.

При звуке наших шагов он дернул головой, словно ему на макушку села муха, и проснулся. Солдаты обменялись непонятными мне словами, первый поставил какую-то закорючку на невесть откуда взявшемся листке, и стражник у двери тут же свернул его в трубку и спрятал. Затем, открыв дверь, он подтолкнул меня внутрь.

Я оказался в небольшой комнате с единственным стулом, стоявшим у стены, и зарешеченным окном. Сквозь него я увидел поседевшие от инея холмы и деревья, а над ними – холодное голубое небо, яркое, будто светящееся. Мои глаза, не привыкшие к дневному свету, заслезились, пришлось вытереть их скованными впереди руками. Я ожидал оклика охранника, но его не было, и, обернувшись, я обнаружил, что меня оставили в комнате одного. Что за странности! Я приготовился к неприятным неожиданностям, но, когда дверь снова отворилась, внутрь вошел человек, которого я меньше всего ожидал здесь увидеть.

В том же чистеньком чепце с вышивкой, в котором я увидел ее первый раз, передо мной стояла Молли Сайрус.

Вот когда я пожалел, что руки у меня скованы! Будь моя воля, вытряс бы из мерзавки всю душу, а затем заставил поклясться на Библии в присутствии десяти свидетелей, что рассказ мой о доме Якоба – чистая правда.

– А-а, это ты! – вкрадчивым голосом протянул я, приближаясь к ней.

Молли проворно отскочила в сторону и встала за стулом:

– Господин Эдвард… Как вы изменились!

Я с ненавистью посмотрел на подлую бабенку, трусость которой стоила мне свободы: