Валерия Вербинина - Девушка с синими гортензиями

– И вас послали в Южную Америку под предлогом открытия нового филиала. Верно?

– Ну, не так прямолинейно, – поморщился Дюперрон. – Отец и тут обвел меня вокруг пальца. Подал мне мысль, что я должен сначала заработать денег, стать на ноги. Дескать, капитал в основном принадлежит матери, та никогда не поймет моего поступка. Я останусь без гроша, отец ничем не сможет мне помочь, и мы с Матильдой будем голодать. А вот когда у меня будут свои деньги, мне будет проще, и всякое такое. Он обещал мне, что я уеду всего на два года, а Матильда меня подождет, конечно. И я дал себя уговорить, – со злостью добавил Дюперрон. – Как последний дурак! Если бы отец кричал на меня, если бы хоть как-то показал свое недовольство… Но он знал, что я упрям и что убедить меня можно только разумными с виду доводами. А когда я уехал, он пошел к матери Матильды, заявил, что я никогда не свяжу себя с ее дочерью, и предложил ей денег. Старуха бы их взяла, но Матильда рассердилась. Тогда мой отец вспомнил, что девушка мечтает стать актрисой, и поймал ее на этом – предложил представить одному своему знакомому в «Жимназ», чтобы тот взял ее в театр. Отец ставил только одно условие: чтобы Матильда оставила меня в покое. И я не могу ее винить за то, что она согласилась.

Матильда ушла из дому, сняла крошечную квартирку, играла в театре, хватаясь за все предложения, потом поступила в консерваторию. Де Фероди взял ее на курс и потом везде говорил, что девушка подавала большие надежды. Но это все вранье. Классический театр был не для нее, на конкурсе в конце года она не получила никакой награды. Но у нее уже завязались кое-какие знакомства, Матильда заметно прибавила в мастерстве и стала играть довольно значительные роли. Через некоторое время я вырвался из своего филиала и приехал в Париж, но… Что-то произошло с ней за те месяцы, пока меня не было. Или, может быть, она решила, что я на самом деле не люблю ее, раз так легко от нее уехал, и больше не желала меня знать, – пояснил Дюперрон изменившимся голосом.

– Вы поссорились? – спросила Амалия.

– Не совсем. Просто теперь у нее не было для меня времени. Как я ни пытался с ней увидеться, Матильда отвечала, что занята. Кроме того, у нее появилось новое окружение. Но знаете, ее новые друзья были ничуть не лучше, чем те, из борделя ее мамаши. Подержанные актриски, пара драматургов из тех, чьи пьесы не берут ни в один театр, потрепанные жизнью жуиры, которые подыскивали не очень дорогих содержанок… А она с ними кокетничала, смеялась их двусмысленным шуткам. Я чуть не возненавидел ее после этого. И был даже рад снова оказаться на борту парохода, который увозил меня в Южную Америку. Я тогда решил, что моя любовь умерла и все кончено. В Южной Америке я женился – просто чтобы забыть Матильду. У меня хорошая жена, не подумайте ничего такого, только вот незадача – я не могу находиться с ней в одной комнате. Она меня раздражает. Что ни скажет, все кажется мне глупым… Боюсь, что счастливой я ее не сделал.

Мужчина замолчал.

– Вы больше не видели Матильду? – через некоторое время задала новый вопрос Амалия.

– Я не выдержал, – сказал Дюперрон, жалко усмехаясь. – И в 1910-м снова сбежал в Европу. Филиал благодаря мне процветал, и я решил, что заслуживаю отдыха. Кроме того, меня беспокоили вести о наводнении в Париже – я до ужаса боялся, как бы что-нибудь не приключилось с Матильдой, которая всегда терпеть не могла воду. Про то, какие мысли на нее навевала река, я уже сказал… Итак, я оказался в Париже. Она уже была звездой, то есть добилась своего. Я увидел ее на обеде вместе с Рейнольдсом, этой громогласной тушей. Тот важно поблескивал очками в золотой оправе и всем своим видом показывал, что жизнь удалась. Все знали, что у него пропасть денег и большое влияние в театральном мире. Я решил, что так и должно быть: раньше Матильда продавалась за деньги, а теперь продалась за славу. Она была почти неприятна мне тогда. Кроме того, лицо у нее немного изменилось, появились первые морщинки. Может быть, просто устала… Я даже не стал к ней подходить. И если бы она сама обратилась ко мне, не знаю, что бы сделал. Я был зол на нее, на себя и на всю нашу историю, которая казалась мне трагедией, а жизнь превратила ее в какой-то пошлый фарс. Я твердил себе, что все кончено. А потом пошел в театр и увидел, как она играет. Она совершенно преобразилась и заражала всех своим весельем. В пьесе у нее временами был такой томный голос… и я почувствовал, что снова теряю голову. Бог ты мой! Я поехал в такси следом за ее машиной, а оказалось, что та отвозила костюмершу, Жюли. Матильда куда-то сбежала и никому не сказала, куда. Я стал ее искать возле театра, потом пошел по улице… И вот иду я по одной стороне улицы, а по другой идет она, повиснув на локте какого-то здоровенного типа с угрюмой физиономией, и хохочет на всю улицу. Я остолбенел… Я вам говорил, какой у нее был смех? И опять эти серебряные колокольчики, опять я их услышал. Но она смеялась не со мной, а с каким-то громилой, похожим на бандита. Не со мной!

– Вы подошли к ней? – спросила Амалия.

– Я же говорю, мы шли по разным сторонам улицы, – пояснил Дюперрон. – Между нами проезжали коляски и автомобили, но вот она подняла голову и увидела меня. Я никогда не забуду того, что она сделала… – Мужчина слабо улыбнулся. – Там была такая низкая тумба, так вот она вскочила на нее, скорчила умильную рожицу и развела руками в стороны. Мол, все кончено, ты сам виноват. Надо было видеть ее лукавую гримаску… И когда я теперь думаю о ней, то все вижу ее на той тумбе – как она с озорством склоняет голову к плечу и разводит руки в стороны, вот так, ладонями вверх, а локти у тела… После этого мы еще один раз встретились. Я пришел к ней на улицу Фортюни, и Матильда распорядилась меня пропустить.

– О чем вы с ней разговаривали?

– О чем мы могли говорить? – Дюперрон пожал плечами. – Я был уже женат. Она готовилась к свадьбе с Рейнольдсом. Я сказал, что очень перед ней виноват. Матильда ответила, мол, глупости, она ни в чем меня не винит. Разговаривать было трудно, потому что слуги все время сновали взад-вперед. Может быть, Рейнольдс приплачивал прислуге, чтобы не оставляла ее наедине с мужчинами, не знаю. Я сказал, что был на спектакле. По-моему, ее это обрадовало, она заметила, что в тот вечер была в ударе. Я не удержался, спросил насчет того типа, с которым ее видел на улице. Матильда отмахнулась, мол, просто знакомый. Я не стал настаивать… Когда мы прощались, она неожиданно спросила мой адрес и сказала, что как-нибудь обязательно мне напишет. Я ответил, что она может сейчас сказать мне все. Она возразила: «Потом» – и пожелала мне счастливого пути. Еще говорила, что учит английский и однажды приедет на гастроли в Америку, как Сара Бернар. Я пообещал скупить все билеты на ее представления. Матильда засмеялась. А потом проводила меня до двери. Последнее, что помню… Она была в сиреневом шелковом пеньюаре в японском стиле, знаете, с широкими рукавами. И вот дверь уже закрывается, в щели видно ее глаз и улыбку, рукав соскальзывает с ее руки… Больше я никогда не видел ее живой, – изменившимся голосом прибавил мужчина.