Ирина Градова - Окончательный диагноз

Не знаю, что владело мной в тот момент, когда Олег стоял, осыпая меня оскорблениями и несправедливыми упреками, но я не могла пошевелиться и молча слушала все, что вылетало из его рта. Такого ужаса и унижения я, наверное, не испытывала за всю свою жизнь, но единственное, о чем я могла думать в тот момент, так это о том, что опять ошиблась в отношении Шилова, поверив Роберту. И – самое невероятное! – чувствовала огромное облегчение, оттого что узнала правду, и что она, вопреки моим ожиданиям, оказалась вовсе не такой, какой пытался ее представить Роберт.

Внезапно Олег замолчал. Его взгляд в одно мгновение угас и стал безжизненным, словно он понял всю тщетность своих слов, как будто объект его гнева и злости не стоил того, чтобы метать перед ним бисер. Он отступил к двери, а потом, резко развернувшись, распахнул дверь и вышел на лестничную площадку. Он захлопнул за собой дверь с таким шумом, что с вешалки упала моя шуба.

Я была оглушена, раздавлена, уничтожена. Взглянув в зеркало, я обнаружила там совершенно незнакомую женщину с огромными, налитыми чернотой глазами, в которых ничего нельзя было прочесть. Эта женщина словно заглянула в бездну черной дыры, да так и не смогла переварить то, что увидела там. Я уже привыкла к мысли, что между мной и Олегом все закончилось, даже, пожалуй, смирилась с этим, но понимание, что он ненавидит и – самое ужасное – презирает меня, считая ровней Роберту, причиняло почти физическую боль.

Если бы не мысль о маме и Дэне, я, наверное, решила бы, что жить больше незачем, но они существовали в моей жизни и были важнее, чем Роберт, Инга, Марина, Славкин долг, смерти Розы Васильевой и Голубевой – и важнее, чем Олег. Поэтому я не стала топиться в ванной, вешаться или вскрывать себе вены.

В ванную я все-таки пошла – чтобы умыться как следует, с мылом, до боли растирая щеки и лоб, пока они не стали красными, как мясо вареного рака. А потом легла в постель и зарылась в одеяло, пытаясь прогнать все мысли. У меня в голове крутились слова, когда-то услышанные то ли по телевизору, то ли по радио, хотя, вполне возможно, прочитанные в какой-нибудь книге: «Бог дает человеку лишь столько, сколько тот может вынести, и никогда не требует большего». Должна ли эта мысль меня успокоить?

…Когда я проснулась – а это, судя по потемневшему окну, было уже вечером, – в ноздри проник запах чего-то вкусного. В комнату несмело заглянул Дэн и, увидев, что я не сплю, вошел.

– Бабушка испекла «Наполеон»! – объявил он преувеличенно радостным голосом. – Пошли, что ли, ударим по нему всей батареей?

Я не хотела расстраивать сына и обижать маму, ведь они волновались за меня и переживали, как, наверное, никто на свете. Поэтому я встала, снова умылась, причесалась, заплела волосы в косу и отправилась на кухню.

– Надо Светлану позвать, что ли? – пробормотала я.

– А я уже ей позвонил! – тут же отозвался Дэн. – Она идет.

Мы вчетвером пили чай с маминым «Наполеоном», когда раздался телефонный звонок. Дэн рванулся в коридор, где стоял ближайший аппарат. Некоторое время он отсутствовал, и я, как ни старалась прислушиваться к звукам, доносящимся из коридора, не слышала ничего, кроме отдельных слов, скорее даже междометий, издаваемых моим сыном.

Наконец Дэн вернулся. Лицо у него было озадаченное.

– Представляете, это Денис звонил – ну, который выставку устраивал, помните?

Как же, забудешь такое!

– Так вот, – медленно продолжал Дэн, – он продал одну из моих картин. Я, правда, ее продавать не хотел, но клиент очень настаивает, и Денис решил мне позвонить, чтобы поинтересоваться, не передумаю ли я…

– Что за картина? – спросила я.

– «Зимнее солнце».

Это была та самая картина, для которой я позировала Дэну!

– Он предлагает девяносто тысяч!!! – выпалил сын, едва не свалившись с табурета от возбуждения. – Вы можете себе такое представить?

– Нет! – одновременно среагировали мы с мамой.

– Конечно, продавай! – добавила она. – Нам не поимешают деньги, а картина… Что ж, пусть она кого-то радует, раз он не пожалел такую сумму!

– Так мне сказать ему? – спросил сын, переводя взгляд с меня на бабушку. – Правда, сказать?

– Да, – согласилась я. – В конце концов, это твоя картина, малыш.

– Да я таких еще штук сто нарисую – если ты, ма, мне опять попозируешь!

В тот момент я подумала, что поток несчастий, обрушившийся на меня, наконец иссяк. Как же я ошибалась!

В день похорон Галины Васильевны ярко светило солнце. Мы ожидаем, что в такие дни будет дождливо – ну, в крайнем случае, пасмурно, – однако погода не зависит от нашего настроения. Поэтому мне пришлось даже нацепить солнцезащитные очки, которые я вообще-то носить не люблю, но мои глаза просто плохо переносят яркий солнечный свет, особенно когда вокруг лежит снег.

Родственники Голубевой тоже притащились. На этот раз их было уже не двое: десять или двенадцать человек – очевидно, Антонина приволокла все свое семейство, включая малолетних внуков! Они стояли отдельно, словно приготовившись к нападению, но еще не решив, какой стратегии следовать и как двигаться – колонной или «свиньей».

В стороне от них я заметила пожилого мужчину, чье лицо показалось мне смутно знакомым. Через несколько минут я вспомнила, что как-то раз столкнулась с ним в дверях у Голубевых. Я тогда еще подумала, что это еще один родственник, претендующий на свою долю в наследстве. Интересно, почему он не вместе с ними?

Когда гроб опускали в могилу, Антонина вдруг заголосила дурным голосом. Ей, я уверена, позавидовала бы любая профессиональная плакальщица – такая сила в легких и такой артистизм исполнения!

Гроб начали забрасывать мерзлой землей, и тут, подняв глаза, я заметила среди людей на другой стороне могилы Родина – того самого следователя из прокуратуры, который убежал из нашего дома, как только выяснил, что я являюсь дочерью своей матери. Рядом с ним стояли двое немолодых милиционеров. Когда они успели материализоваться – ума не приложу, ведь они выглядели весьма заметно в своей униформе!

Народ стал постепенно расходиться, но племянница Галины Васильевны и ее здоровенный сынок явно не торопились. Родин подошел ко мне, оставив своих людей позади. Мама тут же подскочила, словно надеясь защитить меня от любой угрозы, исходящей от ее бывшего ученика.

– Агния Кирилловна, – обратился ко мне Родин, – вам придется проехать со мной.

– Что это значит? – спросила мама. – Почему?

– Анна Романовна, пожалуйста! – умоляюще сложил руки следователь. – Вашей дочери ничто не угрожает, но дело того требует!

– Я что, арестована? – поинтересовалась я спокойно, хотя внутри у меня все сжалось от страха.

– Ни в коем случае! – возразил Родин. – Всего лишь задержаны – на сорок восемь часов.