Виктор Пронин - Брызги шампанского

– Я знаю, – чуть слышно обронил в трубку Усошин.

– Да?!

– Этот человек хлопотал о нем, когда Олежка у меня сидел.

– Олежка – это кто?

– Убийца.

– А кто хлопотал?

– Есть такой человек, – уклонился Усошин от ответа. – Слава тоже его знал.

– Они вместе работали?

– Скажем так – соприкасались.

– Он из ваших краев?

– Нет, – ответил Усошин. – И не будем об этом по телефону. Я разберусь. Может, удастся Олежку повидать... Обещали ребята. Если будут новости, позвоню. Вы как там?

– Держимся.

– Что-то крутые времена у нас настали, а, Игорь?

– Похоже на то.

– Не пора линять?

– Чуть попозже, Коля, чуть попозже. Ты же за колючей проволокой, тебе спокойнее.

– О вас пекусь, – усмехнулся Усошин и положил трубку.

Над Коктебелем уже почти неделю проносились тяжелые, низкие тучи. Море стало бурым, недовольным, глинисто-рыжим. Исчезли ночные огни на горизонте, там уже не появлялись ни яхты, ни катера, ни рыбацкие посудины. И луна во взбудораженных волнах отражалась какая-то рваная, истерзанная.

Лужа у входа на территорию Дома творчества писателей уже не просыхала, не просачивалась ни в какие щели – все было пропитано водой. Лужа даже разрасталась, становилась все глубже, и пользоваться этим входом мало кто решался – пробирались мощеными тропинками через мостик у чайного домика, мимо кафешки «Икс».

Карадаг сделался еще более черным и даже на расстоянии казался отсыревшим. Между его вершинами завис туман, могила Волошина скрывалась в серой мгле, гора Хамелеон перестала быть хамелеоном, цвет ее не менялся сутками, оставаясь все таким же безрадостно-серым.

Жора Мельник пропал. Он не появлялся ни на набережной, ни в «Иксе», не было его видно и у чайного домика, где одиноко мок под дождем его пень, на котором он вытачивал замечательные свои произведения, воспевающие жизнь во всех ее срамных проявлениях. Потоками южного ливня пень был отмыт от каменной пыли и готовился снова участвовать в скульптурном творчестве Жоры.

Слава Ложко распустил своих официанток, отправил домой оркестр, который так успешно забивал все остальные ансамбли побережья. Сам поэт уехал в Днепродзержинск, где в краеведческом музее уже висел портрет самого Вячеслава Федоровича Ложко.

Стриптиз-заведение тоже опустело и стояло, заколоченное досками крест-накрест. Теперь это сооружение уж точно ничем не отличалось от сарая, куда можно было сваливать дрова, пустые ящики, на время непогоды загонять скот, как крупный рогатый, так и тот, что помельче, вроде козлов, воспетых в народном фольклоре. Развевающиеся знамена с мужскими и женскими символами исчезли, и теперь в мокрое небо торчали лишь голые палки. И бельевые веревки опустели, лишь на одной продолжали болтаться на прищепке забытые трусики. Они потемнели от дождя, превратились в вислую тряпочку, с них беспрерывно стекала тонкая струйка воды, и они уже ничем не напоминали то возбужденно-яркое изделие, которое здесь же, за этими стенами, повергало в счастливое безумство людей молодых, денежных, жаждущих любви и впечатлений от этой жизни, наверняка казавшейся им бесконечной.

Озверевшие волны легко перемахивали через пирс, с явным наслаждением вымывая из него остатки летних запахов, летнего тепла, летнего солнца, забившегося в узкие, почти невидимые щели. Море сжирало даже то, что сожрать, казалось бы, невозможно – металлические пробки, стеклянные бутылки от шампанского и мадеры, не говоря уже о бутылках пластмассовых, о тряпье синтетическом. Все перемалывалось в пыль и уносилось, уносилось куда-то в ненастные глубины морские.

А Жанна опять пропала.

Причем пропала, по своему обыкновению, совершенно неожиданно – не оставив никаких следов. Не заглянула на прощание, не произнесла никаких слов, не помахала в воздухе тонкой загорелой рукой. Почему-то такие ее исчезновения нисколько меня не задевали. Я знал, что они не окончательные. Чтобы исчезнуть навсегда, человек должен произнести некие прощально-мистические слова, которые в обычной жизни могут выглядеть простыми и непритязательными. Но это заклинания, в них оккультизм и тайна.

Так вот – этих слов не было.

Значит, Жанна не исчезла навсегда.

Не преодолеть ей древних законов бытия.

Недалеко от базара, пустынного и сжавшегося от осенних дождей, я встретил поэта Юдахина, такого же сжавшегося. Но глаза его радостно блестели, румянец играл на щеках, и он, кажется, был рад увидеть любую едва знакомую физиономию, даже если она принадлежала такому падшему существу, как я.

– Привет! – закричал он, пожимая мне руку мокрой своей ладонью. – Жив?

– Местами.

– Какая погода! – восторженно произнес он.

– Нравится? – удивился я.

– Балдею! – заверил Юдахин. – Просто балдею и не могу остановиться. Да, видел твою красавицу.

– Какую?

– А у тебя их сколько? – расхохотался Юдахин. – Но не здесь – в Новом Свете. По-моему, от нее пахло шампанским. Это сколько же вы с ней выпили шампанского, если от нее до сих пор исходит этот божественный аромат!

– Может, она и без меня добавила? – предположил я, смахивая с лица потоки дождя.

– Наверняка! – согласился Юдахин. – Тем более что я видел ее рядом с дегустационным залом. Как это выразился наш друг Жора...

– Жора по-разному выражается.

– На ком я был, кто был на мне... В том дегустационном зале... Сказали – истина в вине... А вот в каком – не указали... Ничего сказано, а? Правда, я мог бы и получше выразить эту мысль, но поскольку Жора уже работу проделал, пусть остается как есть.

Я вдруг почувствовал совершенно незнакомое для меня ощущение – мне не хотелось отпускать Юдахина. Я, кажется, начал потихоньку дичать от одиночества. А вид этого человека, который откровенно радовался дождю, радовался искренне, сверкая глазами и не делая даже попытки отойти в сторону, под навес, спрятаться от потоков воды, льющейся сверху, внушал маленькую надежду – жизнь, похоже, продолжается.

– Есть дело, – сказал я.

– Ну?!

– Выпить надо.

– Наливай! – расхохотался Юдахин и, ухватив меня за рукав, потащил в ближайший павильончик. Все лето он стоял, увитый зеленью, а теперь вдруг сделался совершенно прозрачным и даже каким-то беззащитным под напорами ветра с гор. – У меня здесь друзья, – сказал Юдахин. – Они из Костромы. Два брата, а с ними жены, первые красавицы побережья. Улыбаться им можно, но не более того. Из всего, что ты можешь произнести, допустимы лишь слова, имеющиеся в меню. За все остальные слова, придуманные человечеством, братья могут обидеться. А то и разгневаться. А в гневе они страшны. Впадают в неистовство и долго потом не могут из него выйти.

– Надо же, – пробормотал я. – Только ведь у них, кроме пива, ничего нет.