Арнальд Индридасон - Каменный мешок

Был, начал Эрленд, один юноша. Еще мальчиком он с родителями приехал в Рейкьявик с родного хутора, и хотя тот располагался аккурат у черта на куличках, всю жизнь скучал, до боли скучал по нему. Он был слишком мал, чтобы понять, отчего да почему они вдруг взяли да и переехали в столицу, которая еще, по сути, и не могла именоваться городом, так, крупный торговый поселок у моря. Лишь много лет спустя он понял — тому переезду было много причин.

Новое место с первого же взгляда показалось юноше чуждым и недружелюбным. Он ведь вырос на хуторе, с коровами да овцами, в полной изоляции от «большого мира», и жизнь его была простая, хуторская — теплое лето да жестокая зима да истории про предков, которые жили повсюду в округе, такие же хуторяне, как и его родители, бедные, что церковные крысы, из поколения в поколение. Эти вот люди и были главными героями историй, которые ему рассказывали в детстве и во младенчестве, и говорилось в них про хуторскую жизнь, хорошо ему знакомую. Истории самые обычные, какие случаются каждый день и какие то и дело случались целые столетия напролет, про полные опасностей переходы через пустоши, да про неурожай, да про голод, а еще про всякие более приятные события, порой такие невероятные и смешные, что рассказчики едва не помирали от хохота, хватались за животики, складывались пополам, кашляли, да просто валились на землю и дрыгали всеми четырьмя конечностями. И во всех этих рассказах действовали люди, которых юноша сам хорошо знал, или видел, или слышал, ведь кроме них никто в округе и не жил — вот тот приходится отцу двоюродным братом, а та — троюродной сестрой матери, а у тех общая бабушка, а у тех — общий пра-прапрадедушка, и так от наших дней вспять до самого заселения острова. Он всех этих людей знал по рассказам, даже тех, кто давно умер и покоился на местном крошечном кладбище вокруг старинной окружной церкви, в которую давным-давно заколотили вход; а в рассказах говорилось и про повивальных бабок, которым не страшно было перейти вброд ледяную реку, если они знали, что на другом берегу рожают; и про хозяев, бесстрашных людей, готовых идти спасать скот в самую распроклятую погоду; и про наемных работников, которые погибали на пустошах, в мороз отправившись за скотом в горы; и про перепившихся священников; и про привидений и духов-двойников; про жизнь, которая была частью его самого.

Все эти рассказы юноша взял с собой, когда его родители покинули родные края и переехали в город. На самой окраине столицы они наняли в небольшом домике бывшую душевую, какой пользовались в годы войны британские солдаты, и переделали ее в этакую клетушку. Ни на что другое у них не было средств. Городская жизнь пришлась папе не по вкусу, и вскоре у него начались проблемы с сердцем, а там он и умер. Мама тогда продала душевую, переехала с сыном в подвал близ гавани и устроилась работать на рыбзавод. Сын же плохо понимал, чем ему заняться, закончив школу. В университет он поступить не мог — у мамы не было денег. Да и не хотел он особенно туда идти. Устроился разнорабочим. Строил дома. Ловил рыбу в море. А в один прекрасный день увидел объявление, мол, хочешь работать в полиции — так милости просим.

Никаких историй ему больше никто не рассказывал, и те, что он помнил с детства, постепенно выветрились из памяти. Все его родственники сгинули, забытые и зарытые в опустевшей округе на другом конце света. А сам он оказался выброшен на берег, точно щепка после кораблекрушения, в большом городе, где ему нечего было делать. Не столичный он человек. А повернуть назад нельзя, туда нет дороги. А кто он такой тогда? А черт его знает. Но что не выветрилось у него из памяти — это тоска, тоска по другой жизни, и все больше он чувствовал, что некуда ему приткнуться, и что несет его по волнам, как лодку без парусов, и что жить ему тошно, и что последняя ниточка, связывавшая его с прошлым, оборвалась в тот день, когда умерла мама.

Он стал ходить по барам и на танцы. Познакомился в «Веселом хуторе» [52] «Веселый хутор» ( исл. Glaumbær) — популярный в шестидесятые и семидесятые годы бар в Рейкьявике, на берегу Пруда (Tjörnin) близ Независимой церкви (Fríkirkjan). В настоящее время здание, где располагался бар, занимает Исландский музей изящных искусств. с одной женщиной. Он и с другими раньше сходился, но прежде все ограничивалось парой недель. А тут вышло иначе, эта была решительнее прочих и быстренько взяла его в оборот. Она много от него требовала, а он все исполнял — просто так, не потому, чтобы особенно хотелось. Все произошло так быстро, что юноша и оглянуться не успел, как уже был мужем и отцом маленькой дочки. Они сняли тесную квартирку. У жены были большие виды на будущее, она четко знала, чего и в какой последовательности они достигнут, все говорила про то, как они заведут еще детей, купят квартиру попросторнее, и все это торопливо, в сильном возбуждении и с непоколебимой уверенностью в завтрашнем дне. Спроси ее, так ничто, положительно ничто не могло помешать воплощению в жизнь всего этого сияющего великолепия. Юноша смотрел на нее и постепенно осознавал, что совсем не знает эту женщину, понятия не имеет, что она за человек.

Они родили еще ребенка, и женщина начала замечать, как ширится пропасть между нею и мужем. Он был рад рождению сына, но в остальном лишь больше мрачнел и мало-помалу стал намекать, что хочет уйти. Долго ли, коротко ли, намек был замечен. Она сразу же спросила, есть ли у него другая, он же лишь посмотрел на нее непонимающим взглядом. Что за вопрос? Никогда ничего такого не хотел. Но должна же быть другая, воскликнула она. Нет, ответил он, дело вовсе не в этом, и стал излагать ей, что у него на душе, что за жизнь происходит у него внутри и как он вообще смотрит на все. Она отказалась даже слушать. Она родила с ним двоих детей, и он попросту не смеет, слышите, не смеет затевать с ней какие-то глупые беседы о том, чтобы уйти. Он не смеет от нее уходить. Он не смеет уходить от них. От своих детей.

Да, это была серьезная тема, его дети. Одни имена чего стоят, Ева Линд и Синдри Снай — жена назначила их детям единолично, даже не посоветовавшись с ним, а если его спросить, так это погоняла сюсепусечные, а не имена, [53] Если читать имена буквально, то получается «Ева-Липа» и «Уголёк-Снег». Синдри — обычное исландское мужское имя, но в сочетании со «снегом» трудно избежать буквального прочтения, и оно звучит комично. вот чего. И он никогда не думал о детях как о собственности. Не очень понимал, как быть отцом, но хорошо осознавал свою ответственность. Отлично чувствовал свой долг по отношению к ним — но этот долг касался лишь их одних, сына и дочери, а его жена и их совместная жизнь тут были решительно ни при чем. Он твердо заявил, что намерен заботиться и воспитывать детей и что ему хотелось бы, чтобы развод прошел мирно. Она ответила в том смысле, что о мире он может и думать забыть, схватила в охапку Еву Линд и прижала к себе. И тут он понял — она собирается использовать детей, чтобы не отпустить его, совьет из малышей веревки, только бы привязать его к себе покрепче. И это окончательно убедило его, что он прав. Нет, сказал он себе, с таким человеком я жить не намерен. Все это с самого начала было одной большой ошибкой, и обойдется она всем очень дорого. Ему давно пора очнуться и дать что есть сил по тормозам. Чего он только себе думал все это время?! Но, так или иначе, сегодня его терпению пришел конец.